Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура
Шрифт:
Помните князя Хилкова? Идеал стойкости для Толстого и Сулера, столько сделавшего для духоборов-переселенцев. Отцовства лишали, тюрьмой грозили, отвечал: «Не убью никого! Ни животное, ни человека». Потом он резко отошел от толстовства, от анархизма, склонился к монархизму. В четырнадцатом году — добровольно, не подлежащий призыву по возрасту, прошел все комиссии, которые прежде так ненавидел. За веру! За царя! — пошел на фронт. И сгинул где-то в Мазурских болотах, словно сегодняшний призывник из Тулы где-нибудь на Памире.
Помните бескорыстие, преданность делу своему Веры Величкиной и ее мужа, Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича? Их труд в пользу труда духоборов? Книги Владимира Дмитриевича
Леле перед сном рассказывается домашняя сказка о некоем «Корабле счастья», на котором плывут-поют счастливые дети. Вроде Синей Птицы.
Леля — почти ровесница Мите Сулержицкому. Сулер анархиствует; ему доставляет удовольствие борьба со всяким правительством, особенно со своим, российским. Он не принадлежит никакой политической партии: ни эсерам, ни анархистам, если считать их партией, ни большевикам или меньшевикам. Он увлекается самими процессами конспирации, переправы через границу чемоданов с двойным дном, книг с тайниками в переплетах.
Перевозы из России в Лион или в Швейцарию, оттуда в Россию шрифтов, писем, документов, текстов для брошюр и листовок, самих брошюр: «Долой угнетателей!»… «Пролетарии всех стран!..», конечно, связаны с Бончами. Бончи — большевики, сразу разделившие позицию Ульянова-Ленина. И Ленин абсолютно доверяет Бончу. После Февраля, тем более после Октября, Владимир Дмитриевич, можно сказать, живет в Смольном, где занимает должность управляющего делами Совнаркома. Вера Михайловна — редактор газеты «Деревенская беднота». Она читает сотни писем, просьб, устраивает сотни судеб беспризорников, беженцев, больных. Ее дело — раздача еды-баланды, ибо хлеба нет, тифозные бараки, эпидемия «испанки», от которой погибает сама Вера Михайловна в октябре восемнадцатого. Ленин тут же пишет верному соратнику: «Ужасная весть… Ужасное горе… Заботьтесь хорошенько о здоровье дочки…» Приписка Крупской к этому письму: «Дорогие Владимир Дмитриевич и Лелечка… Берегите друг друга…»
Отец и дочь прожили долгую жизнь. Бонч — как всегда, неутомим и организован. Издал воспоминания о Ленине, об эмигрантах, о работе в Смольном, о тайном переезде правительства в Москву, десятки своих книг о работе народных комиссаров в их общем Совете — Совнаркоме. На улице Семашко (Кисловский переулок, 5) торжественна мемориальная доска: гранит, бронза, даты жизни — 1873–1955.
По призванию своему Бонч — великий архивист, собиратель, спаситель, хранитель рукописей, редчайших книг, писем, записок. И людей. Скольких он спас, покупая у них личные архивы, библиотеки-наследия, гравюры, картины, иконы, альбомы. С 1921 года директор Литературного музея, Бонч превратил «ГЛМ» в хранилище, равное… Британскому музею? Дрезденским собраниям? К тому же сами владельцы этих собраний зачастую получали работу в ГЛМ или в других хранилищах. Им давались пайки, платилось уже не жалование — зарплата. У Сулеров он приобрел многое. Помнил Канаду и как он, не желая того, перебежал Сулеру дорогу своими записками о духоборах. Тонкое лицо, темные брови, седая бородка, сильные очки, строгий темный костюм — таков знаменитый директор Литературного музея, верный памяти жены и жизни единственной дочери — Лелечки.
Елена Владимировна носит двойную фамилию, которая звучит как тройная: Бонч-Бруевич-Авербах. Муж ее — тезка Сулера,
Леопольд Сулержицкий — старший приятель, покровитель «Зинки» — Зиновия. Леопольд Авербах — «Зинкин» племянник. У Леопольда есть еще сестра Ида. Она замужем за Генрихом Григорьевичем Ягодой. Бончи — Авербахи — Свердловы — Ягоды в ближайшем родстве-свойстве между собой. Владимир Дмитриевич, естественно, получает для своего музея, для своего ЦГАЛИ — архива литературы и искусства, щедро-непрерывные субсидии. Обращается к родственнику: «Дорогой Генрих Григорьевич», перечисляя людей, у которых нужно купить рукописи Пушкина или рисунки Лермонтова. Получает сам кипы благодарственных писем, в том числе от Ольги Ивановны Поль-Сулержицкой за покупки у них, за внимание.
Одновременно Авербаха дружно ненавидят члены всех группировок Союза писателей, ведь это он придумал презрительный термин-«попутчики» для Пришвина, Булгакова, Всеволода Иванова, словом, для писателей — не членов партии большевиков. Он же часто и безжалостно передвигал их из «попутчиков» в категорию «врагов народа». Тогда все кончалось в лучшем случае лагерем, чаще же — расстрельной ямой. Литераторы поздравляли друг друга, узнав об аресте Авербаха. Одна участь у Ягоды, Авербаха, Иды Свердловой. Елена Бонч-Бруевич-Авербах находится в ИТЛ, то есть в исправительно-трудовом лагере, в Вятско-Уральских лесах, где отбывал когда-то свой срок Владимир Галактионович Короленко. Из лагеря она пишет, пишет новому наркому НКВД Николаю Ивановичу Ежову: «Все мое существо было отдано партийной работе». Отец ее — до конца жизни на своей партийной работе. В Темниковский лагерь шлет дочери продуктовые посылки. От себя ни разу Ежову не напишет. Не попросит за Леленьку Сталина — знает, что бесполезно, что лучше не напоминать свою фамилию.
Адресат, к которому Владимир Дмитриевич обратится с напоминанием о совместной работе, с мольбой о смягчении участи Леленьки, скорее всего обрубит напоминания и сами жизни. Авербах же, по официальным данным, получил приговор, уже исполненный, — расстрел.
Но вот совсем недавно, в журнале «Вопросы литературы» за май-июнь 2002 года, опубликовано переложение записок человека, вышедшего с Колымы во время «оттепели». Идет рассказ о том, как жил и погибал рядом с ним человек, называвший себя Авербахом. Привести этот рассказ невозможно, на такой смеси ломаного русского, еврейского, украинского языков он написан. Даю короткий пересказ.
Ссыльные работают на морозе в любую погоду. Ночуют в развалюхе, даже не на нарах, на кое-как сбитых досках; иногда им швыряют мерзлый хлеб, иногда забывают.
Авербах рассказывает, как однажды Сталин, вызвав Александра Фадеева и Леопольда Авербаха, приказал им пожать друг другу руки. Рука Фадеева повисла в воздухе, потому что Авербах заложил свою правую руку за спину. Взгляд тигра метнул Хозяин на строптивца и не дал ему быстрой смерти. Вероятно, приказал бросить в лед и забыть. Леленька вышла из лагеря живая. Отец ее до смерти продолжал получать кремлевские пайки и покрывать своих сотрудников, одновременно посылая отчеты об их контактах, даже об анекдотах очередному начальнику по КГБ.