Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
— Савва я…
Никакого результата.
Соображает, что имени его «крали» могут и не знать.
Как они его называли? Как-то очень смешно.
«Благородие»?
— «Ваше благородие» я! Маруся сама приходить сказала!
Дверь осторожно открывается. Пожилая дородная женщина с характерными еврейскими чертами лица подозрительно смотрит на него.
— Нет Маруси. И Вальки нет. На промысле.
— А мешок мой здесь? — цепляется за остатки надежды Савва. — Мешок? Маруся мой мешок с малины спрятать унесла.
— Мешок какой-то с вечера приносила. Но откуда мне знать, что мешок твой. Воров и нечестных
— Мой мешок, мой. Там деньги фальшивые, и бабочки!
Женщина подносит лампу ближе к его лицу, в темном полуподвале ничего не разглядеть. Вид у него, мысленно анализирует Савва, не вызывающий доверия. Армяк старый, штаны с какими-то лампасами, шапки нет. И речи ведет про воровскую малину и мешок с фальшивыми деньгами. Как бы властям его не сдала…
— Понимаю, сударыня, что вряд ли вызываю у вас доверие. Но так сложились обстоятельства. Волею судеб был заброшен в воровскую малину, где и встретил Марусю и Валентину. Сам я из имения княгини Истоминой. Девушки же родом из бывших владений графини Софьи Георгиевны в Верхнем селении…
— Княгини, говоришь? — Лампу к его лицу подносит еще ближе, вот-вот опалит ресницы. И проверяет, не врет ли. — Как дочь ее зовут? Когда и где она последний раз рожала?
— Анна. Анна Львовна. Данилина. В октябре семнадцатого, двадцать пятого числа, ровно в день переворота в Петрограде, родила девочку Ирочку в Севастополе у доктора Бронштейна.
— Не врешь! — кивает дородная женщина.
Мешок не отдает, но впускает его в полуподвальную комнату.
— Дора Абрамовна я. Покойного доктора Бронштейна, упокой господь его душу, медицинская сестра. Анну Львовну мы с Валентиной прошлой зимой еще и от тяжелого мастита спасали. В этом самом подвале. А про мешок сам с Марусей толковать будешь.
Маруся возвращается «с промысла» ближе к рассвету. Савва, отогревшись, уже спит на ее оттоманке, перенесенной, по словам Доры Абрамовны, из разрушенного кабинета доктора Бронштейна.
Сам кабинет реквизировали сначала красные, затем немцы, затем Антанта, затем снова красные, затем белые, но «в пересменках кое-чем поживиться удалось». Так в полуподвал переехала оттоманка, стол, стулья и остатки лекарств и инструментов, которые в четырежды разрушенном кабинете только удалось найти. И несколько книг и справочников по медицине, особо ценных, потому что бывшей медицинской сестре лечить всё чаще приходится теперь самой, девушкам, работающим, как Маруся с Валькой, на «промысле», и другие услуги нужно оказывать…
— Но они все у меня здоровенькие. Дора Абрамовна, как может, следит! — с гордостью говорит медицинская сестра, и Савва, уже засыпая, догадывается, что отсутствие у трех виденных им проституток признаков венерических заболеваний заслуга именно Доры Абрамовны.
Засыпая, Савва вспоминает в подробностях, как Маруська выглядела в первый раз, когда он видел ее, еще совсем девочку, осенью семнадцатого. Будто память достала нужную, но забытую страницу из прошлого и поднесла к ней увеличительное стекло.
«Руки в боки», — отец ее Семён тогда про нее говорил. И еще говорил: «Девка уродилася с характером».
Маруська тогда стояла на поле в длинном синем в белый горошек платье. У матери ее Настёны из такой же ткани была длинная, простого кроя на резинке юбка, а у брата Игната той же ткани рубаха. Платье Маруськи на подоле, на рукавах и на груди оторочено атласной лентой и подстегнуто широким не по размеру, явно мужским поясом.
Бабы и мужики все одеты были в нарядное, явно не в то, в чем каждый день работали в поле. И теперь память Саввы достала откуда-то из дальнего угла своего хранилища мысль, мелькнувшую тогда у него в голове: «Потемкинские деревни». Он сразу понял тогда, что это устроенная немцем-управляющим постановка «Довольные крестьяне приветствуют добрую госпожу», и потерял к происходящему интерес. Но из той постановки выбивались глаза и выражение лица девчонки в белом в крапинку, по-крестьянски завязанном под подбородком платочке и с граблями в одной руке и упертой в бок второй рукой.
«Руки в боки» и «девка с характером».
Когда прошлой весной они с Анной приехали в Верхнее село за продуктами и он учил ее брата Игната управлять самодвигающимся трактором, который все крестьяне звали «механизьмой», Маруська была уже в обычной одёжке — старой телогрее, надетой поверх заштопанной на рукавах кофты, видно, доставшейся ей от старших сестер или от матери.
Теперь же Маруська щеголяет в дешевого вида — по его мнению, но «богатых» в понимании ее тетки Вальки — нарядах с лентами, узорами и кружевами. Волосы ее, которые в селе были спрятаны под платком, теперь уложены в букли, юное, почти детское личико размалевано — дешевая шлюха, не больше. Но характер всё тот же — «руки в боки». Что в первый его раз, когда сама принялась командовать, что сегодня, когда мешок с нужными вещами ему велела собрать, и, главное, как вовремя. Что теперь, когда с мороза как вихрь врывается в полуподвал и давай командовать:
— На оттоманке вдвоем не уместиться. Разве что валетом. Мы с братом Игнатом так спали на печи. Но печь она ширше. Ты, Благородь, в теле. Так что двигайся к стенке и на бок повертайся, иным манером не уляжемся. Утром кумекать будем, как далече размещаться. Утро вечера оно мудренее.
И засыпает, подсунув под нос ему свои почти детские ножки, успевшие огрубеть от хождения босиком и плохой обуви.
Почему вдруг она вчера велела ему мешок собирать? Именно в тот вечер, когда нагрянули легавые?
«Навела, паскуда!» — кричал Лёнька Серый.
И про облаву на малине фраера Фартового говорила. Что там фальшивые деньги искали. И про «другие деньги» знала, он же сам в первый раз велел Серому ей «другими деньгами» заплатить. Смекнула, и на малину Серого легавых навела?
Но спать хочется больше, чем думать об опасности, исходящей от сунувшей ему под нос свои ноги Маруськи. Так что Савва мысленно повторяет: «Утро вечера мудренее», — и вслед за девчонкой засыпает.
Маруська, и правда, оказывается «девка-огонь».
Савве приходится признать, что мыслительный процесс у нее устроен своеобразно, но на достаточно высоком уровне, особенно если учесть отсутствие приличного образования.
— Три класса церковно-приходской школы кончила! — обижается Маруська на его замечание. — Читать-писать могу! Ишо и брата Игната учила, его как все революции случились, в школу уже не пущали.
Маруська в два счета доказывает, что малину Серого не сдавала.
— До дому мешок твой тяжелый допёрла и на другой промысел подалась. От тебя ж, Благородь, я вчерась ни дела, ни деньги не дождалась, отрабатывать простой было надобно.