Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Хочется хоть кому-то рассказать, не носить это в себе, вывалить.
Не может.
Стыдно.
Стыдно…
Не рассказывать? Но Женя, которую она всего-то полдня знает и рядом с которой ей так хорошо и спокойно, может ее испуг неправильно понять. Решит, что она связана с криминалом, и выгонит из своей жизни.
— То есть не подумайте… не подумай, ничего страшного. Так… Личное… я и сама не знаю, есть мне чего бояться…
— Не хочешь — не говори. Захочешь, расскажешь. Если тебя здесь что-то пугает и ты не знаешь, что именно, может, тебе лучше уехать?
Уехать, может, и лучше. Только куда? Без денег, без ничего.
— Мне нужно ехать в Питер, галерею на Васильевском до ума доводить, — продолжает Женя. — Не хочешь в Питер смотаться? И с девочками мне поможешь.
— В Пител! В Пител! — на два голоса визжат проснувшиеся и вскочившие в своих кроватках Маня и Аня.
Как у Островского пьеса называется, которую в нашей театральной студии на первом курсе ставили? «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Точнее, сначала был даже не грош, а целый империал, золотой червонец, брак со звездой — всё меркнет вокруг от счастья, нежданно-негаданно свалившегося на голову замарашки. Все в экстазе. Однокурсницы кусают локти. Поклонницы рвут на голове волосы. Поклонники, как выяснилось, тоже.
Ко вчерашнему утру империал превращается в куриный помет, ставшая было принцессой замарашка — в еще худшую нищенку, карета в тыкву, даже одной хрустальной туфельки на ноге не остается. Всё. Конец. Идти некуда. Несколько часов назад она реально не знала, куда идти из неожиданно уютного дома. А теперь Женя зовет ехать в Питер, и так хочется еще рядом с ней побыть.
— Но воду из той бутылки нужно проверить, если в ней еще вода осталась. Полицейские лишнее дело на себя вешать не будут, если врачи отравление не докажут. Но бутылку для экспертизы им нужно передать. Сейчас Ирочке позвоню.
Портрет жены художника
Агата Делфт. 12 октября 1654 года
Утро как утро…
Светает.
Муж зашевелился. Сейчас еще поворочается, уж его вылезет из норки, и муж спросонья захочет на нее взобраться, как это у него бывает по утрам.
Успеть бы выскользнуть из кровати до этого. А из теплой кровати выскальзывать в холодный дом не хочется. Спят они пока в летней спальне, где камина нет. Да и топить еще не начали. Торф дорог, дрова до сих пор не привезли. Муж обещает, не сегодня завтра продаст одну из картин, тогда заплатит за дрова на зиму. Но и тогда топить они не начнут — кто же тратит дрова в середине октября? Укутаться можно потеплее.
Дети наверху зашумели, разбудили один другого. Гулкий грохот и скрип ступенек poortal — лестницы на второй этаж. Бригитта, прислужница, которую дома все зовут Бритген или Бриттой, уже встала, должна поднять детей, посадить на горшок. Но пока она спустится, детский визг разбудит еще и их домашнего щегла Карла, что ускорит пробуждение мужа.
Нужно выбирать, чего больше хочется — тепла, в котором можно провести несколько лишних минут в кровати под раскачивания на ней мужа, или несколько минут тишины, когда можно потеряться по пути из спальни на кухню и зависнуть в комнатке, которая до минувшей весны была мастерской мужа. Смотреть, как холодноватый утренний свет заставляет танцевать в воздухе поднятые подолом ее юбки пылинки… Как тихо оседают эти пылинки на портрете… Как… Как… И так, пока не раздастся грохот тяжелых мужниных башмаков по пяти ступеням и коридору, ведущему на летнюю кухню, тогда уже нужно будет спешить подавать ему завтрак.
Под пуховым одеялом рядом с похрапывающим мужем тепло. В комнате холодно как на улице. Но сегодня всё же лучше до его утренних упражнений ускользнуть, хоть немного еще оттянуть неизбежность, чтобы на следующий год опять не рожать. Да и свет в верхней комнате манит.
Весной мужу вместе с лучшими художниками Гильдии Святого Луки выделили отдельные мастерские — чуть подальше от центра, невдалеке от пороховых складов.
Теперь муж каждый день писать картины ходит в мастерские. Они светлые, просторные, с большими окнами. Намного больше этой комнатки, где муж рисовал прежде.
В доме осталась только торговля. Покупатели заходят в конце рабочего дня или после воскресной службы в Новой церкви, рассматривают картины, прицениваются, заказывают, покупают. Торговля здесь. Но рисовать каждое утро муж уходит туда и работает там до заката с перерывом на обед, который приносит ему Бритген или она сама.
Ей теперь куда легче без постоянного присутствия мужа в доме — нет его вечного «подай-принеси». Остаются только сопли и болячки детей, походы на рынок за селедкой и сельдереем и взбивание перин, штопка, стирка, уборка, готовка и всё прочее по мелочи…
Но без мастерской мужа в доме и нестерпимо тяжелее — выветривается аромат красок, исчезают, почти исчезли из дома палитры, кисти. Запах скипидара, которыми она кисти отмывала по вечерам, тоже почти выветрился. Дышать нечем. Казалось бы, без запаха красок и скипидара только лучше, но… Ей совсем нечем дышать.
Часы на Nieuwe Kerk — Новой церкви бьют один раз. Половина седьмого утра. Сейчас октябрь. Двенадцатое.
И она пока не знает, что проснулась сегодня в одной жизни, а заснет, точнее, не сможет заснуть, совсем в другой.
Всё, что случилось в ее долгой двадцативосьмилетней жизни, останется там, за чертой, до полудня этого дня.
Она выйдет в это утро из дома, чтобы той, что она была прежде — почтенной женой уважаемого художника, матерью двоих детей, — не быть уже никогда…
А кем быть, кем стать?
Она дочка трактирной служанки, с детства отмывавшая котлы и стелившая постели на постоялом дворе.
Она внебрачная дочь художника. Гуляки-отца, несколько раз появившегося в ее жизни и — на счастье? на беду? — показавшего ей таинство полета танцующей по холсту кисти и карандаша на бумаге.
Она жена художника. Который точно знает, что место жены на кухне, в детской и в его постели, когда его естество этого требует по утрам.
Она мама дочки и сына.
Она Агата.
И до сегодняшнего дня это была ее жизнь…
И будет ее жизнью еще несколько часов.
Выскользнуть из кровати она выскользнула, но до заветной комнатки наверху с ее волшебным утренним светом добраться не успевает.