Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
И пока отец писал, рассказывал ей сказки.
«Жила-была хорошая принцесса другой страны…»
— Жила-была хорошая принцесса другой страны…
Теперь Агата сама в который уж раз начинает пересказывать дедушкину сказку для дочки.
— Которая стала нехорошей королевой для страны нашей!
— Сама же всё знаешь! Зачем рассказывать просишь?
— Рассказывай! Рассказывай! Ну, пожалуйста-препожалуйста, мамочка! Рассказывай! Стала нехорошей королевой для страны нашей!
— Не плохой. И не хорошей. Просто чужой.
В «Три миноги» заезжал отец не часто.
Мог и по году не появляться, и по два. А после мог приехать и несколько месяцев жить. И выстругать ей деревянную лошадку на колесиках, которой теперь ее дочка играет. И рассказать ей три сказки.
Всего лишь три сказки. Целых три сказки.
Первая про волшебный картон, на котором проступают узоры для ковров, и маленького мальчика, который хотел получить сказочный картон с волшебными узорами. Мальчиком из той сказки был он сам, маленький Адриан, в детстве в родном фламандском городке Ауденарде мечтавший рисовать такие же картоны для ковров, как его отец, значит, ее дед.
Брауэр, мазок за мазком оставляя на холсте пьянчужку, заснувшего прямо за столом в «Трех миногах», рассказывал дочке про волшебный картон. И ей, Агате, казалось, что это не маленький отец, а она сама живет в большом зажиточном доме, а не в этом старом трактире. Живет. Помогает отцу рисовать узоры для ковров. И вместе с другими мальчиками учится живописи.
Почему, почему же она мальчиком не родилась?
Почему девочкам «не полагается» рисовать?
Кто так «положил»?
Вторая сказка была про душу картин.
— Почему ты рисуешь некрасивое? — спрашивала Агата отца, пока тот с натуры набрасывал пьянчужку с незавязанным гульфиком, заснувшего за нечистым трактирным столом.
— У каждой картины есть душа, — отвечал отец.
Серьезно отвечал, как равной.
— Душа картины сама говорит тебе, как ее писать. Услышишь, что она тебе скажет, и на холсте проступит жизнь. Прослушаешь, холст так и останется тряпкой, сколько бы дорогой охры и киновари ты на него не извел. И сколько бы денег толстосумы из Гильдий тебе за него не отвалили.
Муж теперь рисует толстосумов из Гильдий. Не пишет — рисует. Дорогие сюртуки, ботфорты, шляпы. Холсты с портретами, нарисованными мужем, с нею не разговаривают. Но поди только мужу об этом скажи!
— Только твой пьяница-отец таких же подзаборных, как он сам, раз за разом выписывал. Ему бы и дальше, как в юности, портреты королей и вельмож писать! Так нет же! Всю чернь и рвань ему нужно было собрать! Вот и пришлось его долги выкупать ученикам.
Муж у отца учиться начинал, с ним в «Трех миногах» квартировал, тогда ее, девочкой, и заметил. Отец рано умер, доучивался муж у других. И те научили, как делать картины, за которые платят. Которые не зазорно повесить на стены в богатом доме.
Сказку про душу картин отец Брауэр своему ученику, ее будущему мужу, или не рассказал, или тот ее просто забыл.
А третья сказка — про хорошую принцессу чужой страны, которая стала нехорошей королевой для страны их.
Детские ножки дочки в старых кломпах, пяточка уже нависает над задником, семенят с ней рядом. Пора новые башмаки в зиму покупать. Даст бог, муж продаст сегодня картину Гильдии мясников, а может, и заказ на парадный портрет получит, тогда и дрова, и ботиночки дочке, все в зиму купят.
— Жила-была хорошая принцесса, но не самая хорошая королева. И звали ту принцессу-королеву Изабелла Клара Евгения.
Начинает Агата.
— И твой дедушка, художник Адриан Брауэр, написал ее портрет.
— С тремя волшебными кольцами на руках! — подхватывает дочка. — С тремя волшебными буквами внутри каждого кольца. ICE — Изабелла Клара Евгения.
Однажды отец приехал в «Три миноги» со скарбом, переезжая из Амстела в Антверпен. Тогда и оставил у матери наброски портрета какой-то благородной женщины. Сказал, что сам портрет давно написал и отдал вельможной заказчице. Много воды с тех пор утекло. Теперь он писал в других тонах, в другом свете, весело и правдиво, будто всё на его картинах двигалось и жило как в базарный день в их харчевне. А на портрете вельможной заказчицы та сидела, не шевелясь.
Женщина, ни молодая, ни старая. В почти монашеском одеянии — ни цветных тканей, ни украшений. Только на руке дорогое кольцо. С тремя камнями — желтым, красным и синим.
Тогда отец и рассказал, что женщина эта — Изабелла Клара Евгения.
— Испанка? — удивилась маленькая Агата. — Ты же сам говорил, что испанцы нам враги. Что хотят нас свободы лишить.
— Люди разные. Изабелла Клара была хорошей принцессой другой, далекой южной страны. Не ее вина, что для нашей страны ей пришлось стать плохой королевой, потому что ее Испания не дает нашим Нидерландам быть свободными. А чужая принцесса вышла замуж за нашего принца и здесь жила. И ничего плохого нам не сделала. Хотя ее все не любили просто за то, что она чужая.
Давно, в юности, в Брюсселе отца взяли под стражу.
— Мы фламандцы! Нам испанское правление — нож по горлу. Лучше свободными умирать, чем под Габсбургами жить.
Отец участвовал в восстании. Его должны были посадить в тюрьму. Или того хуже.
Спас его какой-то Рубенс.
— Большой художник. Но с властью знает как дружить!
Отец ни осуждает, ни оправдывает этого Рубенса. Просто рассказывает. Как Рубенс вызволил отца из тюрьмы. Как отвел к хорошей принцессе и плохой королеве. Ее портрет писать.
— Ты ее так же написал?
Маленькая Агата кивает на набросок пьянчужки с развязавшимся гульфиком.
— Ее я «как полагается» написал.
— А как же душа картины? — не понимает Агата. — Что сказала душа?
— Душа не сказала ничего.
Отец от карандашного наброска переходит к краскам и вытирает кисть прямо о свои штаны.
— Иногда нужно просто писать. Просто писать. Чтобы выжить. И жить.
Написанный Брауэром свой парадный портрет хорошая принцесса и плохая королева отправила в подарок в ту самую страну Испанию, своему племяннику, очень плохому королю Филиппу. Портрет отца спас, его не посадили в тюрьму, а щедро заплатили. А еще…