Театральные подмостки
Шрифт:
– - Опять ты о плохом, -- загрустила Ксения.
– - А вот я верю: если хорошее -- обязательно сбудется.
Даша не унимается, ещё больше масла в огонь подлила.
– - Сбудется?! Конечно!.. Как же!.. Только в жизни всё наоборот бывает. Ты сколько уже мучаешься, мечтаешь о ребёнке! Причём и за здоровьем своим следишь, не пьёшь, не куришь, в церковь ходишь. А где он твой Бог? А какие-то алкоголички рожают как здрасти! От таких же скудоумных алкашей и идиотов! И детей им не надо, по барабану им, и никогда не задумываются, здоровые дети родятся или
Не знаю, зачем я весь этот разговор подробно привёл, но он мне показался забавным. Или, точнее, странным. Может, и потому, что не ожидал от Дашки услышать столь мрачные философские размышления, как будто это не она говорила. Дашуня, конечно, иной раз зануда, но всё же лёгкого характера, особенно когда выпьет. Во вселенскую глубь не лезет и вроде как не любительница жизни учить. А тут вдруг вся такая обиженная судьбой, уставшая от жизни. Странно. Ну что ж, моя душа придумала...
После этого видения я долго о сестрёнке думал. У меня от воспоминаний даже в груди защемило. Мы с сестрёнкой всегда трепетно любили друг друга. Представляю, как она убивалась на моих похоронах. Ну, если они были. До сих пор, наверно, в запое... Я с тревогой вспомнил племянников. Для Леры они всегда были чужие, а сейчас и подавно.
...Ксения так ушла с головой в своё будущее материнство, всем своим существом, всеми мыслями и всей душой, что пелёнки и распашонки для будущей дочурки сама пошила, носочки связала, всякую одежонку придумала. Вот говорят, что худая это примета -- для ребёнка заранее готовить, а, по мне, так в этом больше любви. А Синичку эта любовь распирает -- как утерпеть? Иван тоже помогает, участвует в этом "безумии", а как же. Колыбельку купил заранее, смастерил кое-что детское. Синичка подойдёт, бывало, к колыбельке, и радостно ей становится. Кофточку вязаную махонькую к груди прижмёт и будто дочурку свою обнимает.
И вот приснилось Синичке, что она с дочкой своей разговаривает. Схватила девчушку на руки, прижала к груди и спрашивает:
– - Доченька, когда же ты домой придёшь? Пора бы тебе и родиться.
Девчушка хитро улыбнулась и говорит важно, словно тайну какую-то знает:
– - Мама, потерпи! Потерпи, мамочка!
Синичка опять спрашивает:
– - Доченька, как же тебя зовут?
– - Мамочка, ну откуда я знаю?
– - отвечает девочка.
– - Сама тебя хотела спросить.
– - А как тебя назвать?
– - Как хочешь, так и назови. Как сердце подсказывает.
Девчушка засмеялась и вдруг исчезла. А Ксения тут же проснулась. Да так до утра с открытыми глазами и пролежала. От счастья и всплакнула малость. "Мамой назвала..." Иван только тогда проснулся, когда она всю подушку промочила, хоть выжимай.
Как нарочно, и Ивану в эту же ночь странный сон приснился. Послушал он Синичку и говорит:
– - Мы с тобой точно скоро свихнёмся. Я этой ночью тоже маленькую девочку видел.
Сам что-то разволновался, говорит, а голос у него дрожит.
– - Снилось мне, как будто иду с автобуса, и подбегает ко мне девочка лет семи, в точности такая, с русыми косичками, как ты говорила. Подбегает и санки за собой тащит. Хватает меня за руку и кричит:
"Папка, покатай меня на саночках! Покатай, пожалуйста!"
Я растерялся, стою как истукан, и в голове всё перемешалось.
Девочка засмеялась и говорит:
"Ладно, я сама с горки прокачусь".
Она села на санки -- а темно уже было -- и покатилась с горки. И пока она скользила, её фигурка всё терялась и терялась в темноте. Пока я её совсем не потерял из вида. Опомнился, побежал за ней -- и вдруг в самом низу очутился. Вижу, девчушка прямо на меня катится. Тут уж я её и схватил в охапку. А она смеётся, кулачками отбивается.
И тут меня сунуло не в очередной фрагмент, а выбросило в мой театр. Очнулся я в том же самом кресле в пятом ряду. И с удивлением обнаружил, что к Михаилу Ломарёву и Василию Котозвонову добавились ещё гости...
Думаю, изучал я придуманную жизнь довольно долго, но казалось, прошло совсем немного времени. Во всяком случае, от жареной свиньи убыло только полбока, да сзади -- самая малость.
Явление 22
Режиссёрский замысел
Бересклет сидел с правой стороны сцены за фортепиано и музицировал. Как ни странно, он пел женский романс "На лепестках" (Каллош - Лохвицкая). Пел пискляво, приторно и фальшиво.
"На лепестках - брильянты слёз,
Но я опять свиданья жду.
Ведь я одна из поздних роз,
Что расцвели в твоём саду.
Я вся из красок сентября,
Из колдовских осенних чар.
Горит как поздняя заря
Мой бледно-палевый муар.
И вот настал желанный миг
Ты наконец меня сорвал.
Среди свечей, картин и книг
Меня поставил ты в бокал.
Но вдруг, рассудку вопреки,
Умчался в ночь, уехал вдаль...
И я роняю лепестки
На твой ореховый рояль.
Я знаю - ты придёшь опять,
Придёшь, страдая и любя.
Но если я устану ждать
Не пожалею я тебя..."
Меня это совсем не рассмешило, и почему-то подумалось: "Наверно, лучше было бы -- "не пожалею я себя...""
Котозвонов в образе Чичикова стоял на авансцене с какими-то бумагами в руках. Когда Бересклет перестал выть и под восторженное гробовое молчание пересел за стол, Чичиков затеял перекличку...
В зале опять сидели те самые бородатые мужички и Лизавета Воробей. "Опять "мёртвые души", -- подумал я без всякого энтузиазма.
– - Им что тут, перевалочная база?" А ведь мне так хотелось побыть одному, обмозговать случившееся, вспомнить подробности. Эх, как же редко выдаются такие минуты, когда, как сказал поэт, печаль моя светла.