Телец для Венеры

В конце 1800 года Венера посмотрела вниз с Олимпа и увидела, что Век Разума собирается уступить место Веку Стали. Опечалившись, она сказала Юпитеру, что ее алтари пусты и холодны уже сто лет и, если она правильно поняла увиденное, будут оставаться такими же еще сотню лет, хотя на алтари Бахуса и Марса жертвы приносят ежедневно. Юпитер сжалился над ней и сказал: «Я пошлю тебе тельца».

Итак, в ноябре 1800 года…

В Ньюмаркете дилижанс простоял пятнадцать минут, и почти все пассажиры, охваченные нетерпением заключенных, которым внезапно выпал шанс получить свободу, устремились в гостиницу, где огонь в камине сулил

тепло для замерзших пальцев и носов, а стол, уставленный блюдами и напитками, специально приготовленными, чтобы перекусить на скорую руку, гарантировал избавление от голода и жажды на весь остаток пути.

Только двое путешественников устояли перед чарами гостиницы, столь притягательными в этот промозглый ноябрьский день: съежившаяся на сиденье кареты девушка, с лицом настолько отрешенным, что казалось, будто она не сознает происходящего вокруг, и более оживленный молодой человек, который сошел вместе с остальными, но принялся ходить взад-вперед по гостиничному двору, притопывая и хлопая руками по груди. Время от времени он отрывал взгляд от завернутого в белую бумагу пакета, что держал в руке, и посматривал на сидящую в дилижансе девушку. Длинные сильные руки и ноги молодого человека выглядели по-юношески неловкими, а черты лица, обещавшие со временем застыть в суровой красоте, – несколько нерешительными. На первый взгляд он казался сельским жителем, однако этому противоречили его манера одеваться, изящные нервные руки, красивый, четко очерченный нос и живые глаза. Едва он прекратил согревать руки и ноги, его осанка обрела Излишне нарочитое достоинство: пока все это выглядело довольно нелепо, но со временем могло придать ему весьма впечатляющий вид. По облику молодого человека нетрудно было угадать некоторые факты его биографии. Родился он на ферме площадью акров сорок, и его мать, распознав в своем отпрыске незаурядные способности, терпела лишения и трудилась в поте лица, чтобы дать ему надлежащее образование. Месяца два назад юноше исполнился двадцать один год, и если будущим летом он выдержит экзамены, что казалось несомненным, то станет квалифицированным медиком. Пока же молодой человек был учеником врача, но жители городка, где он проживал, уже называли его «молодой доктор» или «доктор Шедболт». Сейчас он возвращался домой из Кембриджа, где в течение двух прошедших лет слушал курс лекций по медицине. Эту необычную привилегию даровал ему хозяин, который не только придерживался высокого мнения о талантах своего помощника, но еще и понимал, что его собственные теоретические познания весьма устарели за сорок лет практики.

Сидящую в дилижансе девушку, четырьмя годами моложе юноши, звали Петиция Роуэн. Молодые люди ехали вместе от Кембриджа до Ньюмаркета – и, хотя им было суждено привлечь внимание друг друга, еще не перемолвились ни единым словом.

Хамфри Шедболт заприметил девушку, как только примостился на свободном месте рядом с ней, и его первая мысль имела профессиональный оттенок. Ему еще не приходилось встречать человека, показавшегося бы таким бледным, хрупким и неприспособленным для длительного путешествия в холодный день, как она. Тем не менее девушка переносила холод и тряску без видимых признаков усталости – когда очередной толчок кидал ее то к стенке экипажа, то к плечу Хамфри, она молча и спокойно выпрямлялась, придерживая небрежно завернутый пакет, лежащий у нее на коленях. Хамфри решил, что девушка страдает анемией, и несколько, минут, со свойственным студенту интересом к избранной профессии, воображал, будто сидящая рядом попутчица – его пациентка, и он прописывает ей тонизирующее.

Внезапно, без всякой на то причины, ибо он часто забавлялся подобным образом, Хамфри почувствовал, что в игре его воображения есть нечто недостойное. Девушка вовсе не была его пациенткой и имела такое же право на уединение, как и остальные пассажиры. Поэтому он, стараясь отвлечься, принялся размышлять о различиях между врачами и представителями прочих профессий. Какое чувство превосходства можно, к примеру, испытать, видя в кипящем от гнева человеке не внушающую робость силу, а всего лишь тело, срочно нуждающееся в кровопускании!

Спустя некоторое время Хамфри вновь обратил мысли к девушке, на сей раз с твердой решимостью ограничить свой интерес ее внешностью. Она была на редкость хорошенькой. Даже зеленоватая бледность и впалые щеки не могли лишить ее лицо своеобразной печальной красоты. Девушка казалась

нежной и ранимой. Мягкие каштановые волосы без рыжеватых или золотистых нитей выбивались из-под поношенной шляпки. Маленький курносый нос походил на детский. Полные губы слегка выступали над покатым подбородком. Лицо, если не брать в расчет выражения глаз, могло бы принадлежать двенадцатилетней девочке. Брови и ресницы имели тот же каштановый оттенок, как и волосы, – причем ресницы были настолько длинными, что при движении век сплетались и расплетались. В какой-то момент их глаза встретились, и Хамфри мгновенно отвел взгляд, смутившись, словно пойманный на месте преступления, однако успел заметить, что глаза его соседки вовсе не были по-детски беззаботными. В них застыла отнюдь не детская печаль, которая встревожила Хамфри. Этот взгляд не свидетельствовал ни о перенесенной утрате – знакомый с такими вещами Хамфри не стал делать поспешного вывода, что девушка едет на похороны, – ни о переживаемой беде. Возможно, на более зрелом лице подобное выражение отстраненного разочарования осталось бы незамеченным, но на маленьком и бледном детском личике этот взгляд колол в самое сердце.

Одежда не оставляла сомнений в бедности ее обладательницы. Черные накидка и платье порыжели от старости и казались слишком легкими для путешествия поздней осенью. Белые хлопчатобумажные чулки латаны-перелатаны, а туфли – совсем стоптаны. Девушка не носила перчаток, и время от времени меняла руки, пряча одну из них под накидку и придерживая другой пакет на коленях. Руки ее с миниатюрными пальцами и просвечивающими сквозь кожу голубоватыми венами выглядели более тонкими и белыми, чем можно было встретить у бедной девушки; указательный палец левой руки объяснял причину – его верхняя фаланга загрубела от иголочных уколов. Очевидно, юная путешественница была швеей.

Узнав о своей попутчице все, что могли поведать его глаза, Хамфри тем не менее продолжал смотреть на нее словно зачарованный. Его беспокоило, не голодна ли девушка, не являются ли ее бледность и апатия результатом длительного недоедания? Он был хорошо знаком с бедностью во всех ее проявлениях и знал немало случаев, когда тарелка крепкого бульона или гоголь-моголь, приготовленные экономкой его хозяина, оказывались эффективнее любого лекарства.

Хамфри и сам успел изрядно проголодаться, так как, желая поспеть на дилижанс, пропустил обед, но добрая женщина, в чьем доме он останавливался, наведываясь в Кембридж, щедро снабдила его провизией на дорогу – завернутая в чистую салфетку, она лежала в саквояже. Хамфри намеревался перекусить во время остановки в Ньюмаркете, что вошло у него в привычку.

Когда они подъезжали к городу, мысли Хамфри были сосредоточены на свертке с едой. Он надеялся, что во время остановки, девушка сойдет вместе с остальными, и направится в гостиницу, дабы получить свою долю пирога, окорока и сыра, приготовленных для тех, кто в состоянии за них уплатить. Однако она оставалась на своем месте, не проявляя ни малейших признаков интереса, и Хамфри вышел во двор понаблюдать, не запаслась ли его попутчица едой на дорогу, испытывая, подобно ему, недостаток в карманных деньгах. Он дважды обошел двор, держа сверток в руке; его пульс частил от предчувствия неловкой ситуации. У девушки не было еды. Она сидела все в той же позе, одной рукой придерживая сверток на коленях, а другую, пряча под накидкой; ее неподвижный взгляд был печальным.

Мысль обратиться к молодой женщине при подобных обстоятельствах, а тем более предложить ей пищу, не вызывала у Хамфри восторга. Ему самому слишком часто приходилось подвергать испытанию свою весьма уязвимую гордость бедняка. С другой стороны, он знал, что если поест сам и не предложит спутнице составить ему компанию, то мысль об одинокой голодной девушке, сидевшей в карете, покуда остальные закусывали, долго не даст ему покоя. Уж лучше оказаться в неловком положении. Хамфри решительно вернулся к дилижансу и спросил:

– Вы не собираетесь сойти?

Казалось, девушка возвратилась издалека, чтобы ответить:

– Это Ньюмаркет, не так ли?

– Я слышала, как возница объявил, что это Ньюмаркет. Я схожу не здесь.

Ее голос оказался не слишком приятным – тихий, хриплый и слегка гнусавый. Он, однако, не был резким, а в словах ощущалась трогательная простота.

– Разумеется, вы можете оставаться в карете. Однако большинство пассажиров вышли. Дело в том, что до Бери еще два часа.

– Знаю. Именно туда я и еду.