Телемак
Шрифт:
Промышленность мужчин, сверх землепашества и скотоводства, состоит в делании разных вещей из железа и дерева, но и железо у них употребляется только на земледельческие орудия. Искусства, до зодчества относящиеся, им совсем бесполезны: они не строят домов. «Тот слишком привязан к земле, – говорят они, – кто строит себе такое жилище, которое может пережить человека; довольно кров иметь от непогоды». Художества, чтимые у греков, египтян, у всех образованных народов, они презирают как изобретения суетности и роскоши.
Станет кто говорить им о народах, знаменитых искусством возводить великолепные здания, убирать дома серебряными и золотыми вещами, украшать богатые ткани шитьем и драгоценными камнями, составлять изящные благовония, снеди роскошные, пленять слух волшебным согласием звуков, они отвечают:
– Эти народы должны быть весьма несчастны, употребляя столько трудов и дарований на свою пагубу. Такая роскошь
Так рассуждают, – продолжал Адоам, – Эти мудрые люди, учась мудрости в храме природы. Они гнушаются нашей образованностью, и надобно признаться, что их образованность отлична любезной простотой. Не деля между собой земли, они живут совокупно. Семейства управляются старейшинами: старейший – царь в своем доме. Глава семейства, имея право наказывать детей или внуков за злое, бесчестное дело, прежде от всей семьи требует мнения! Но у них наказания редки по невинности нравов, по правоте, покорности и общему омерзению к пороку. Астрея, по сказаниям, на небо переселившаяся, кажется, живет еще там втайне между мирными обитателями. Им судьи не нужны: совесть их судия. Все имущество у них общее: растения, плоды, молоко в таком у них изобилии, что народу умеренному, трезвому не для чего ими делиться. Каждая семья, кочуя свободно по прекрасным лугам, переходит и переносит шатры свои из места в место, когда там, где расположится, оскудеют плоды и пастбища. Не имея, таким образом, собственности, которую надлежало бы ограждать от алчного корыстолюбия, они друг друга любят братской любовью, ничем и никогда не возмущаемой. Отвержение суетного богатства и ложных наслаждений у них первое основание свободы, единодушия, мира: все они свободны и все равны.
Нет между ними иного отличия, как только то, которое приобретают старцы опытностью, а юноши возвышенным умом и подражанием в добродетели совершеннейшим старцам. Коварство, насилие, клятвопреступление, тяжбы, война никогда не возмущали грозным, убийственным своим голосом глубокой тишины в этой земле, любимой богами. Никогда не обагрялась она кровью человеческой, редко увидишь там кровь и животного. Изумляются они, когда услышат о кровопролитных битвах, о быстрых завоеваниях, о ниспровержении царств между другими народами. «За что предавать друг друга насильственной смерти, – говорят они, – когда и без того люди смертны? Жизнь наша кратковременна: но там, вероятно, она кажется слишком продолжительной. Для того ли мы на земле, чтобы взаимно терзаться и бедствовать?»
Они совсем не понимают, как можно удивляться завоевателям, покоряющим царства, говорят: «Какое безумие искать счастья во власти, неразлучной с бесчисленными скорбями, когда кто хочет властвовать по правде и разуму! И что за удовольствие управлять людьми насильственно? Пусть мудрый может поработиться, принять на себя правление покорным народом, когда он вверен ему богами, или сам его молит быть ему отцом, защитником, пастырем. Но управлять народом против его воли – значит то же, что покупать ценой бедствий ложную славу – держать людей в рабстве. Завоеватель есть бич, посылаемый богами на землю в гневе их к роду человеческому, чтобы превратить царства в пустыни, поразить их ужасом, голодом, отчаянием, наложить на свободных людей чуждое иго. Кто ищет славы, не найдет ли ее в мудром устроении доли, свыше даруемой? Неужели нельзя заслужить хвалы ничем иным, как только насилием, неправдами, надменностью, хищениями, жестокостью? Меч можно обнажать только для защиты своей независимости. Счастлив тот, кто не раб, но не хочет по безрассудному властолюбию иметь раба и в своем ближнем! Великие завоеватели, представляемые нам в таком блеске, подобны рекам, выступившим из берегов: для глаз они величественны, но превращают плодоносные поля в пустыни вместо того, чтобы только удобрять их туком благотворной влаги».
Телемак, восхищенный, спрашивал Адоама из любопытства еще о разных предметах.
– Пьют ли вино, – говорил он, – жители Бетики?
– Не только они не пьют вина, – отвечал Адоам, – но и не делают, не потому, что у них нет винограда: напротив того, нигде нет лучшего, но виноград идет у них в пищу наравне со всеми другими плодами; вина они боятся, как чародея, вредного людям. «Вино, – говорят они, – есть яд, приводящий
– Какие законы у них о супружестве? – продолжал Телемак.
– Многоженство у них не дозволено, – отвечал Адоам, – муж обязан жить с женой до смерти. Честь мужа там столько же зависит от верности к жене, сколько в других странах честь жены зависит от верности к мужу. Нет в мире народа, который мог бы сравниться с ними в добродетели и непорочности. Женщины у них приятны, прекрасны, но в образе жизни просты, скромны, трудолюбивы. Супружества их мирны, чисты, благословенны потомством. Муж и жена – один дух, одно тело в двух лицах, делят между собой труды домоводства, муж исправляет все дела вне домашнего круга, жена занята внутренним хозяйством, она во всем помощница мужу, дышит для его счастья, снискивает его доверие, пленяет его не столько еще красотой, сколько добродетелью, райское удовольствие жизни их продолжается даже до гроба. Трезвость, умеренность, чистота нравов даруют им жизнь долговременную и безболезненную. Нередко встречаются между ними столетние старцы, довольно еще здоровые весельем духа и крепостью тела.
– Каким образом, – спросил наконец Телемак, – они избегают войны с сопредельными племенами?
– Природа, – отвечал Адоам, – отделила их от прочих племен с одной стороны морем, с другой от севера высокими горами. Но и без того они чтимы за добродетель. Другие племена в несогласии часто избирали их посредниками, судиями своих распрей, вверяя им земли и города, предметы раздора. Этот мудрый народ всегда гнушался насилием и за то пользуется общим доверием. Они смеются, когда услышат о спорах между царями о границах владений, говорят: «Как можно опасаться недостатка в земле? Люди никогда не возделают всего пространства полей. Пока будут свободные и праздные земли, мы и не подумаем защищаться от нападения». Не видно у них ни гордости, ни высокомерия, ни лукавства, ни жадности к преобладанию. Нет причины соседям бояться такого народа, но и соседи никогда не могут устрашить его силой. Оттого он в покое, скорее он бросит родную землю или погибнет в ее развалинах, чем поработится. Сколько сам он далек от властолюбивого желания посягать на чужое, столько же трудно и его покорить. Оттого он в мире со всеми соседями.
Адоам заключил беседу описанием, как финикияне начали торговые сношения с Бетикой.
– Жители этой страны, – говорил он, – изумились, увидев иноземцев, пришедших к ним по водам из дальнего края, беспрекословно дозволили нам основать город на острове Гадесе, приняли нас благосклонно к себе на берег, разделили с нами все, что имели, без всякого возмездия, наконец, сами предложили нам весь остаток рун со своих овец за удовлетворением собственных надобностей и вслед за тем прислали в дар большое количество. Удовольствие для них делиться излишним. Рудники свои также они отдали нам беспрепятственно. Им они были совсем бесполезны. Они считали неразумием искать в поте лица в мрачных недрах земли того, что не может ни составить счастья, ни удовлетворить никакой истинной нужды, говорили нам: «Не ройте глубоких пропастей, а старайтесь лучше возделывать землю: она принесет вам неложное богатство, верную пищу, соберет плоды, полезнейшие серебра и золота; люди ищут серебра и золота для того только, чтобы иметь пищу к сохранению жизни». Неоднократно мы хотели научить их мореплаванию и взять от них молодых людей в Финикию. Никогда и никак они не соглашались дать волю своим детям привыкать к нашему образу жизни. «Дети наши, – говорили они, – научатся иметь нужду в вещах, для вас необходимых, захотят так же иметь их, и от добродетели пойдут по кривым путям обогащения, будут как человек, у которого крепкие ноги, но который, отвыкши от ходьбы, мирится, наконец, с купленным доброй волей рабством, – жить на носилках, подобно больному». Дерзким изобретениям мореплавания они дивятся, но считают его пагубным искусством. Говорят: «Когда дома есть в изобилии все потребное к жизни, то чего еще искать в чуждых странах? Неужели для человека не довольно того, чем природа удовлетворяет все его нужды? Такие люди достойны быть жертвой моря, когда сами ходят сквозь ужасы вихрей за смертью, чтобы только насытить алчность купцов или доставить страстям человеческим новую пищу».
Телемак, плененный столь приятным рассказом, радовался, что был еще в мире народ, следующий закону природы, мудрый и счастливый. «О! Какое расстояние, – говорил он, – между этими нравами и нравами наших просвещенных народов, исполненными суеты, гордости и властолюбия! Мы испорчены до такой степени, что едва можем постигнуть возможность незлобивой простоты сердца, считаем такие нравы прелестным, баснословным преданием, а тот народ должен смотреть на наши нравы как на ужасный призрак».