Теллурия
Шрифт:
– Для ужина рано, – потянулся худощавый, почти весь покрытый живой татуировкой и мормолоновой чешуей Лаэрт.
– Нужно чайку попить, – жестоко зашлепал себя по впалым щекам Арнольд Константинович.
– Так я, господа хорошие, собственно, об этом и толкую. – Микиток томно приложил руки к груди, запрокинул красивую кудрявую голову с изящно выстриженной бородкой и издал негромкий стон: – О-о-о-о-о-ох… мука моя сме-е-е-е-ертная…
– Будить бригадира? – сложил умницу, стилизованную под старую книгу, горбоносый узколицый Латиф.
– Буди, – кивнул субтильный, широкоскулый и узкоглазый Серж, отстегивая ремень безопасности и нажимая кнопку вызова стюарда.
Латиф с кавказской почтительностью возложил свои красивые, слегка покрытые черными волосами руки на локоть бригадира, дремлющего в соседнем кресле. На широком, благородном, умном лице Витте, имевшем всегда выражение уверенного и делового покоя – даже когда он спал, – и сейчас сохранялось это выражение. Глаза его были прикрыты.
– Есть желание? – спросил бригадир приятным, уверенным голосом, не открывая глаза.
Этот уверенный голос заставил всех, кроме спящего и похрапывающего Ивана Ильича, заворочаться, защелкать ремнями.
– Есть, бригадир, – с почти сыновней улыбкой произнес Латиф, мягко сжимая локоть Витте.
– И это желание пожирает нас яко Левиафан. – Микиток вызвал в умнице зеркало, глянул, поправил сбившуюся персикового цвета бабочку. – Члены затекли!
– Размяться стоит! – в своей императивной манере сообщил всем Арнольд Константинович.
Серж глянул в окно:
– Да и местность позволяет.
За окном уже третий час тянулся один и тот же пейзаж – тронутый весной смешанный лес справа, развалины Великой Русской стены слева.
Вошел изящный во всех смыслах стюард Антоний с напитками и освежающими салфетками.
– Привал, – произнес бригадир и открыл каре-зеленые глаза.
Салон слегка качнуло, движение поезда стало замедляться, и он остановился.
– Прекрасно! – Арнольд Константинович встал быстро – маленький, поджарый, неизменно бодрый, – надел пенсне, делово засуетился, достал из шкафчика замшевую курточку, стал проворно одеваться.
Микиток накинул на свое лицо теплую и влажную салфетку, с наслаждением прижал широкими ладонями:
– Смерть, сме-е-е-ерть моя!
– Чаепитие на воздухе, – приказал Витте стюарду, делая глоток воды, сдобренной лаймом.
– Слушаюсь, – кивнул Антоний с очаровательной и лукавой полуулыбкой.
По салону поплыла легкая симфоническая музыка. Все стали готовится к пикнику. Лишь один Иван Ильич сладко посапывал, утопая своим дородным телом в максимально откинутом кресле.
– Счастливый! – С завистливой полуулыбкой Микиток двинулся мимо к туалету.
– Иван Ильич, проснитесь. – Серж похлопал спящего по пухлому плечу.
Спящий не реагировал.
– Пусть поспит, не будите льва. – Лаэрт подошел к овальной двери салона, повернул ручку, дверь поехала в сторону, открывая вид на майский лес с громко перекликающимися птицами. Вниз стала выдвигаться лестница.
– Будить, непременно будить! – решительно затряс головой Арнольд Константинович. – Проснется – обидится, станет упрекать.
– А мы станем, как поцы, оправдываться, – усмехнулся Лаэрт, протирая салфеткой серебристые надбровия.
Серж подошел к спящему, наклонился и произнес в большое, по-детски розовое ухо с мясистой мочкой:
– Иван Ильич, вставайте, мы идем чай пить.
Но большое, круглое, сильно порозовевшее лицо Ивана Ильича имело выражение такого глубокого счастья и расслабления, полные щеки его так сочно вздрагивали, полные губы с такой беззаботной небрежностью выпускали воздух, что Серж, качнув бритой головой, отошел и направился к выходу.
Латиф улыбнулся Витте, которому Антоний помогал облачиться в шварцвальдский, горчичного цвета шерстяной пиджак с дубовыми листьями и желудями на темных лацканах:
– Бригадир, решительно требуется ваша решительность.
Снисходительно улыбнувшись, бригадир подошел к спящему, быстро склонился над ним и громко поцеловал в щеку. Удивительным образом это разбудило Ивана Ильича. Зачмокав губами, он издал глубокий носовой звук и открыл маленькие, подзаплывшие, но живые и быстрые глаза, непонимающе обвел ими салон.
– Что… уже? – произнес он звучным, сочным даже после глубокого сна голосом.
– Еще нет, – ответил бригадир.
– Мы идем чай пить, Иван Ильич, – улыбался Латиф.
– И ча-а-а-ашки би-и-и-ть! – пропел тенором Микиток, накидывая кремовый плащ.
Широкая пухлая грудь Ивана Ильича поднялась, он вдохнул так, словно желая втянуть в себя не только пропущенный через кондиционер воздух салона, но и тот весенний, свежий, бодро рвущийся снаружи в овальную дверь:
– Так это… прекрасно!
Все рассмеялись, двинулись к выходу и стали по очереди покидать салон и спускаться вниз по узкой лестнице, держась за перила. Лестница слегка покачивалась, словно пассажиры спускались не на землю, а на пристань с пришвартовавшегося корабля. Серж первым ступил в пожухлую, годами не кошенную траву, подсвеченную пробившейся снизу молодой травкой, заметил четырех охранников, спустившихся раньше на своих веревках, сломил сухой стебель борщевика и, похлестывая им по бурьяну, пошел к развалинам стены. Микиток, Арнольд Константинович и Лаэрт спрыгнули в бурьян.
Лестница снова качнулась, словно пьянея от весеннего ветра, заставив бригадира, Ивана Ильича и Латифа вцепиться в перила. Сверху раздался тяжелый, грубый, обидчиво-протяжный возглас:
– Да стой же ты, че-е-е-ерт мохноно-о-о-огай!
Трое сошедших обернулись. Громадный, восемь с половиной метров в холке, гнедой конь Дунай с коротко подстриженной гривой, в корень обрезанным хвостом и мощными косматыми ножищами, переминающийся на месте, фыркнул и тряхнул своей головой размером с семиместный автомобиль. Салон, в котором ехала бригада, крепился у коня на спине и занимал вместе с походной кухней, багажным отделением и каютой охраны всю эту просторную спину, а на средостении могучей шеи у тулова лепился облучок с накидным верхом, на котором восседал большой по кличке Дубец. Он держал в своих ручищах повод. По сравнению с конем трехметроворостый Дубец выглядел лилипутом.