Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Шрифт:
— Сложи игрушки.
Но Ната не слушалась и устраивала игру, рассаживая игрушки по всему полу. Она уже была не той Наташей, которая в начале войны шепелявила, не выговаривала букву «р», коверкала слова. Но всё равно она по-ребячьи жила в мире игр и игрушек, хотя до школы остался всего год. Ната и в школу-то пока что только играла.
Теперь же всё произошло по-другому. В то утро, когда надо было собираться на парад, Володя сказал или, вернее, спросил:
— Ната, война-то кончилась?
— Угу, — подтвердила
— Значит, все по домам?
— По домам.
— А у тебя все они на фронте, во фронтовой школе: и Машка-санинструктор, и старшина Мишка, и пушка с ними. Ну?
Ната молча стала собирать игрушки. Она бережно сложила их в ящик и сказала:
— Все они уже по домам. А мы пойдём на парад?
И, услышав, что Володя берёт её на парад, закружилась пританцовывая, хлопая в ладоши:
— А я на парад! А я на парад! А я на парад!
— А Мишку-старшину мы тоже прихватим на парад? — спросил Володя.
Наташа задумалась. Мишка был её любимцем. Она брала его к себе в кровать, гладила, кормила и говорила ему иногда: «Ты мой сынок». Она разговаривала с ним, как с живым существом. А то вдруг делала страшные глаза: «Ой, боюсь!» — и убегала от медвежонка.
Ната никогда не выносила Мишку во двор или на улицу. Должно быть, боялась потерять. А тут вдруг — на Красную площадь!
Задумалась. Повертела его туда-сюда, и Мишка при этом зарычал. Он был такой — рычащий. Самая дорогая игрушка Наташи. Рычащего медвежонка подарил ей отец к Первому мая, совсем незадолго до войны.
Володя сказал:
— Давненько он не гулял, твой старшина. Ему небось тоже хочется воздухом подышать. А сегодня особенно.
Володе нравилось, когда Ната разговаривала с игрушками как с живыми. Её беспечность, жизнь в сказочной стране уводила как-то и его от горя, от страшного горя. Ведь не было надежды увидеть отца, и сосед Миша не крикнет в окно: «Вов, пошли давай!»
А как тяжело было смотреть на маму, когда она украдкой вытирала щёки! Галина Фёдоровна плакала беззвучно. И от этого Володе почему-то было ещё больней.
Вот говорят, что никто, как мать, не умеет так глубоко скрывать свои страдания и муки.
И ещё утверждают, что никто, как дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью.
В семье Ратиковых всё было по-другому. Боль матери была для Володи больнее собственной боли. Даже маленькая и, казалось бы, ещё несмышлёная Наташка не могла спокойно видеть грустную маму. Когда мама плакала, у Наташи начинали дрожать губы. А Володя сколько раз ей говорил: «Не плачь, Натка, маме тяжелее будет. Ты же не вакса-плакса».
Нате не хотелось, чтобы маме было тяжелее, — очень ей хотелось, чтоб мама была весёлой. И она сколько раз морщилась-морщилась, а чтоб губы не дрожали, пальцами их придерживала и не плакала. При этом про себя повторяла: «Я не плакса, я не вакса».
Наташа и не знала, что такое вакса. В войну её не было, как не было многого. Только понимала, что вакса — это что-то чёрное, значит, думала, плохое. А ей хотелось быть хорошей, и очень она ещё хотела и любила, когда все втроём были вместе — разговаривали, шутили и никто не хмурился и не плакал.
От всего этого непоправимо тяжкого спасла Наташкина весёлость, беззаботность и игра. Она ведь и раньше играла в победу, в возвращение папы, в мирные времена. Кое-что сбылось, сбылось же: пришла победа. И Володя вспомнил отцовские слова: «Нельзя жить плакучей ивой. Надо радоваться и маленькой радости. А горю надо не давать придавить себя. Не то будешь лежать раздавленный…»
Наташа продолжала петь и сочинять свои стихи:
А я рада,А я рада:Мы пойдём домойС парада!Тра-ля-ля,Тра-ля-ля,Дождик, дождик —Не беда.Этой песней Наташка разгоняла мрачные мысли Володи. Ему захотелось схватить её в охапку, обнять, прижать к себе и закружиться вместе с ней. Но он знал, что сестрёнку нельзя баловать, и сказал:
— Смотри, Мишка скучает. Так берёшь ты его? Нам пора.
— Нет, — упрямо мотнула головой Ната. — Дома останется старшина.
— А скучать будет?..
— Не будет.
— Почему?
— Он же не живой. Скучают живые. А его на фабрике сделали. И он совсем как настоящий, только неживой.
Всё это она сказала неожиданно совсем серьёзно, как большая.
И Володя при этом подумал: «Большая стала Наташа. Вот бы отец порадовался…»
Нет, серьёзность у Наты была не долгой. Она тут же снова закружилась по комнате, напевая уже совсем бессмысленную песенку, просто какое-то «тра-ля-ля».
— Да не вертись ты! — прикрикнул на неё Володя. — Голова закружится — упадёшь.
— А вот не упаду! А вот не упаду! А вот не упаду!..
Они уже вышли на улицу, а Ната, смеясь и лукаво прищурив глаза, продолжала не то выкрикивать, не то напевать одни и те же слова. При этом она била ногой по воде.
— Что за манера обязательно лезть в лужу? — Володя легко поднял Наташку и при этом почувствовал, как окрепли его руки за годы войны. Теперь он уже не просто мальчик, а настоящий рабочий.
Наташа озорно выкрикнула:
— А вот не лужа! А вот не лужа!
— Что же это? — спросил Володя.
— Зеркало! Зеркало! А вот и зеркало!..
Умытая дождиком Красная площадь была особенно нарядной. Зеркалом блестела серая брусчатка мостовой, ярким пламенем взлетали флаги, солнцем горели трубы оркестра, радостью светились лица людей, заполнивших трибуны.