Тело угрозы

Михайлов Владимир Дмитриевич

Выше было сделано сравнение авторов проведенной операции с пауком, раскинувшим свою липкую сеть и засевшим в ее центре. На самом деле сравнение это страдает неточностью, поскольку паук куда чаще сидит вовсе не в центре, где он был бы всем заметен, но где-то в темном уголке, куда от сети идет одна лишь тончайшая паутинка – линия связи, по которой он и получает информацию. В случае серьезной опасности паук рвет этот канал и успевает скрыться. Так что его преследователи, решив воспользоваться этой нитью, доберутся лишь до места ее обрыва – и вынужденно остановятся.

Если бы кому-то из людей и организаций, занявшихся розыском, и пришло в голову, что грех совершенного лежит на широко известных (в России; в остальном мире их популярность была не столь велика, но они на это не обижались) Гридне и Кудлатом, и догадливые детективы бросились по их следам, то вскоре оказались бы точно в таком

положении, в каком мы оставили придуманных для наглядности преследователей паука: остановились бы у оборванной нити, а точнее – канала связи. В месте обрыва они нашли бы всего лишь пункт спутниковой связи с цифровой, естественно, аппаратурой, и ничего более. Работающие там люди лишь пожимали бы плечами: да, получают информацию и передают ее. Какую? Неизвестно: все доставляется уже в зашифрованном виде и так уходит в эфир. Но, как им сказано, это в основном коммерческая и научная информация и новости дня. А кто снимает их со спутника и где находится – откуда нам знать? Мы никогда и не спрашивали.

То есть адресат остался бы неизвестным. Можно было делать перехваты, можно – расшифровывать, допустим, но это не приблизило бы ищущих к решению главных вопросов: кто он и где он (или в нашем случае – они). И уж во всяком случае, обвинения с Гридня и Кудлатого пришлось бы снять практически сразу, поскольку они нимало и не скрывались ни от кого, а продолжали находиться то в доме, то в офисе, то в театре (Гридень) или ночном клубе (его партнер). Появлялись они везде, как и обычно, каждый со своей свитой. И мысль о том, что на самом деле оба были лишь хорошо подобранными и натренированными двойниками, никому даже в голову не пришла.

Но вообще-то это все – из области предположений. Потому что как раз на российской бирже все происходившее отразилось куда меньше, чем, скажем, на Нью-Йоркской или Лондонской: атака шла на акции глобальных компаний, котировавшихся в основном на западных площадках, поскольку в России их обладатели составляли очень небольшую группу. Российские же бумаги тоже, конечно, подсели – но скорее всего просто потому, что паника прилипчива; однако уже во второй половине дня обстановка почти целиком восстановилась, серьезных потерь никто не понес. И потому в России не было оснований разыскивать неизвестно кого-то, нагрешившего там, на Западе, – вот никто и не разыскивал. Конечно, если бы поступил запрос, скажем, по Интерполу – из вежливости изобразили бы движение; но запроса не было, поскольку неизвестно было – кого же искать, какое имя и фамилию.

Почему же тогда и Гридень, и Кудлатый еще накануне так стремились побыстрее выйти за пределы российской юрисдикции?

Никак не потому, что боялись ответственности за прекрасный образец игры на понижение. Но по той причине, что были уверены: пресс-конференция им с рук просто так не сойдет. Как-никак они не только вынесли в мир сведения, объявленные государственной тайной – первым это сделал сам президент, – но получена эта информация была в основном по своим собственным каналам, начиная с Минича и Джины, и лишь некоторые уточнения пришли от источника на Старой – который, конечно же, в этом не сознался бы и под самым серьезным давлением, – и она, эта информация, как мы могли заметить, отличалась от президентской тем, что была далеко не столь оптимистичной и, следовательно, гораздо более близкой к истине. Гридень, а с ним и Кудлатый были виновны в том, что тем или иным способом разгласили подлинную государственную тайну, а не только то, что принято было считать таковой.

Хотя тут есть всякие зацепки: официально их никто в эту тайну не посвящал и подписки о неразглашении или хотя бы честного слова, ни тот, ни другой не давали. Однако, зная характер и традиции российской Фемиды, они совершенно правильно предпочли провести тот неизбежный период, когда власть захочет тащить и не пущать, где-нибудь в безопасном месте, не теряя, конечно, связи с делами, продолжая получать отчеты и отдавать распоряжения.

Делали они это, находясь в комфортабельно оборудованных каютах бывшего ракетоносца, а теперь скорее атомной подводной яхты, а при плавании в надводном положении, при хорошей штилевой погоде, – даже и на верхней палубе, наслаждаясь воздухом и солнцем. За первые два дня этой морской прогулки им ничто еще не успело надоесть, хотя Федор Петрович вообще-то моря не любил: слишком шаткое основание. Да, видимо, это им и не грозило: две недели самое большое – пока ракеты не долетят и не ударят по Телу Угрозы, и все последствия пресловутой пресс-конференции сами собой не устаканятся. А две недели – что? Столько продолжается круиз по Средиземке. То есть потерпеть столько – вполне в силах человеческих.

А кто был вообще в полном

восторге – это Минич с Джиной, хотя теперь каждый из них радовался жизни в отдельности, а не вместе, как было бы еще недавно. Как сказал один насмешник – жизнь сыграла историю, подсыпала чепухи… Они оказались на борту не то чтобы совсем по своей воле – их никто и не спрашивал, – но и без малейшего сопротивления. Минич вообще море любил и в круизы ходил – когда деньги бывали, конечно; Джина же считала, что морской воздух в ее нынешнем положении – все-таки разрыв она переживала острее, чем надеялась, хотя повторять пройденное никак не собиралась, – именно то, что нужно; кроме того, наблюдать звездное небо над океаном – вовсе не то что видеть его из города или даже пригорода; разница, по ее мнению, была такой же, как смотреть на пальму в кадке – или растущую на родном приволье. И с каждым часом времени, с каждой милей, все более отдалявшей их от берега, Джина чувствовала, как что-то меняется в ней – словно бы небесный простор становился ближе, а все то, что совсем еще недавно происходило там, на суше, в России, – отдалялось, так что в пору было сомневаться: да происходило ли это все вообще? Не привиделось ли в дурном сне на неширокой матросской койке в двухместной каюте бывшего крейсера? Открытия, побеги, преследования, телескоп на вышке? Даже и сам ныне покойный Люциан и все, что между ними было, – может, и это лишь привиделось? Ну а Минич? Он-то был? Может быть, спросить об этом его самого? Нет, она не хотела спрашивать, как не хотела вообще думать ни о чем минувшем. Дышать морем, видеть звезды, чувствовать себя как бы самостоятельным небесным телом… А что будет потом, то и будет, и совершенно не нужно смешивать будущее с прошлым: плохой коктейль.

Но хотелось ей спрашивать Минича или нет, каюта-то была одна на двоих. Хмурясь, прикусив губу, она как бы вновь ощутила прикосновения – сперва его рук, потом и всего тела, все то, чего она еще вчера не только не отвергала, но сама хотела, а сейчас вдруг ощутила, что и это осталось там, за кромкой прибоя, не взошло на палубу корабля. И сейчас отторгалось – и памятью, и чувством. Нет. Окончательно – нет.

Главным на корабле был, конечно, Гридень. Вздохнув, Джина оторвала взгляд от множества вопрошающих глаз Вселенной и направилась искать Гридня. Не пришлось, однако; он оказался совсем недалеко – тоже на палубе, только на другом борту, по ту сторону рубки – и, как и она сама, смотрел не вперед и не назад, на кильватерную струю, но вверх, в безграничье. Она удивилась было: это не для магнатов было занятие, а для романтиков, но решила не отрывать его внимания: может быть, он высматривает там самолет или спутник? Он, однако, повернул голову сам, услышав шаги. Узнал ее. Улыбнулся:

– Как мелки наши дела по сравнению с этим, правда? С делами Творца…

Но она уже – по инерции, что ли, – выговорила то, что лежало готовым на языке:

– Я хотела попросить вас…

– Все, что в моих силах.

– Другую каюту – без соседей. Здесь ведь нет других женщин?

– Есть две буфетчицы. Живут вместе. Для вас найдем отдельную. После военных тут осталось много места. Можно даже выбирать. Пойдемте?

– Просто жаль уходить отсюда.

– Да; море не всегда балует погодой. Постоим еще. Посмотрим. Молча.

Конечно; видимое величие ни к чему было разбавлять речью.

Что же касается Минича, то он тоже продолжал наблюдать небо. Но не восторгаясь, а рассматривая его как полигон, на котором вскоре что-то должно произойти. И он хотел видеть – как произойдет и что именно. Промах? Накрытие? Еще что-нибудь? Теперь, когда сиюминутные страхи и заботы отпали, он стал ощущать себя целиком в космической операции – как будто сам ее задумал, а не наткнулся на Люциановы находки случайно. Конечно, телескопа на борту крейсера не оказалось, да и будь он там – даже малейшая качка помешала бы удерживать тело в объективе, а если не качка, то уж, во всяком случае, не очень ощутимая, но все же существующая вибрация от работы двигателей. И тем не менее он наблюдал – на экране монитора, на который изображение попадало – через спутник, разумеется, – из той обсерватории, в дооборудование которой Гридень не так уж давно вложил немалые деньги. (Инвестиция эта, надо сказать, окупилась уже многократно.) Тело и ракетная армада – вот что было главным для него сейчас (и, наверное, правильно), с прочим же будет время разобраться потом – если действительно будет. Остальное – пока побоку; а Зина-Джина? Он подумал о ней с равнодушием, которое еще вчера ему самому показалось бы странным и невозможным. Почему? Наверное, мысли и чувства даются нам пакетом, а не поштучно; меняется игра – меняется и весь пакет ее правил, и надо забывать вчерашние и заучивать новые.