Темная лошадка
Шрифт:
Кое-как нагрузила она телегу и повезла детей и немного вещей из города. Ужас и полную беспомощность ощущала сейчас женщина. Мужа рядом не было, брата тоже. Она одна должна была спасти детей! Своих детей! Племянника она не считала за чужого, даже не испугалась взять его из чумного дома – он тоже её ребёнок! Бежать! Спасти! Только эти две мысли владели ею сейчас.
Она знала, куда им надо бежать. Ивайло всегда недоверчиво относился к городам. «Мы крестьяне, – говорил он. – В городе нам душно!» И, прямо перед своей пропажей, приобрёл домик на берегу моря в полутора десятке вёрст от Чёрного Города. Райна была там только раз и больше приезжать туда не хотела.
Однако туда надо было добраться. В городе шли погромы. Женщина взяла с собой пистоли, которые ей подарил брат. Она жила без мужчины в доме. Муж должен был вернуться! Должен! Ивайло невероятно упрям и твёрд, он не может не вернуться к семье! Вера эта держала её, заставляла не опускать руки. Однако дом, в котором живут только женщины и дети, привлекает внимание преступников, поэтому в таком доме должно быть оружие. Три пистоля – дорогой подарок и большое подспорье сейчас.
Райна умела ими пользоваться, и её старший сын Богдан тоже уже был способен применять и заряжать оружие. Женщине дважды пришлось употребить пистоли при бегстве – первый безумец был убит ею недалеко от дома. Человек выскочил из переулка с рычанием, размахивая огромным ножом, и выстрел в лицо оставил лежать его на грязной улице.
А вот во второй раз всё было сложнее: их атаковала банда из пяти человек. Пришлось использовать все три пистоля, и им положительно повезло, что эти выстрелы остановили грабителей. И, пусть они об этом и не знали, но им очень повезло выбраться из города. Дорога, на которую выехала их телега, была ещё не закрыта кордонами, и им всё-таки удалось достигнуть желанной цели – домика у моря. Тут-то Райна, наконец, смогла дать волю слезам.
Генерал Олиц оказался в окрестностях Чёрного Города случайно. Новоназначенный наместник проезжал к своему новому месту службы, но в плавании ему занедужилось, и он остановился на отдых, воспользовавшись гостеприимством начальника эскадры Сенявина.
– Пётр Иванович! – к нему в комнату стремительно, словно ветер, ворвался сам адмирал.
Олиц отдыхал, сидя в кресле, подле широкого окна с видом на море. Он удивлённо оглянулся на гостя, поднялся из кресла и оправил халат:
– Алексей Наумович! Не ожидал…
– Пётр Иванович! Только на тебя надеюсь! Выручай!
– Что случилось-то?
– Да, что же ты, батюшка, ведь чума же в городе!
– Чума? А я здесь причём? Ведь есть комендант, ертаульные…
– Комендант, прости меня, Господи, дурак, каких свет не видывал! Пьёт, с бабами гуляет. Ертаульных не слушает, карантин в городе не объявил, даже гарнизон не поднял! Я-то в порту порядок навёл! Мои матросы всё здесь оцепили, а они устав знают! Ни один корабль не выйдет! Ертаульные вместе с флотскими врачами всех осматривают! А в городе…
– У, батенька, что творится-то! А я тут бездельничаю! Что же сразу-то не оповестили? Я-то человек неместный…
– Беспокоить не хотели, что болезнь-то, коли карантины установлены. А сегодня мои офицеры доложили, что в городе чёрт-те что творится. Я сам посмотрел! Никак без тебя не решим! Пока Потёмкин вести получит, пока вмешается – а в городе уже пожары вовсю! Гарнизон ничего поделать не может! Беккер этот…
Всё, к ярости Олица, оказалось чистой правдой. Беккер, бывший вполне справным армейским офицером, на гражданской должности совсем забыл о долге. Он завёл себе целых трёх любовниц и предавался разгулу и развлечениям, не заботясь о городе. Получив информацию о чуме, не придал этому никакого значения, а ертаульного капитана, прибывшего к нему для определения карантинных мер, попросту выгнал.
За это время в городе началась настоящая эпидемия, заражённые разбегались, разнося болезнь по окрестностям. Мор удалось сдержать только благодаря Сенявину, который полностью закрыл порт и передвижение по воде даже на значительном расстоянии от города. Да и ертаулу, который смог выставить кордоны на больших дорогах.
Настоящий карантин ввёл уже Олиц, принявший командование в городе и окрестностях. Гарнизон начал патрулирование, моряки активно оказывали содействие. Очаги инфекции были изолированы, Олиц был замечательным администратором, и порядок, даже с минимальными силами, установил железный, причём всего за два дня.
Правда, город серьёзно пострадал – паника ужасная вещь. Люди теряют человеческий облик, грабят, убивают, жгут. И всё это бездумно, как животные. Богатые кварталы были разграблены, понять, кто выжил, кто бежал, кто попал в карантин, пока было невозможно.
Госпитали, развёрнутые в степи, переполнялись. Приходилось открывать новые, благо докторов на кораблях было много. Обслуживающий персонал вербовали из армейских и флотских подразделений, Олиц использовал для финансирования борьбы с чумой все доступные средства, включая церковную казну и принудительные займы у богатеев.
Потёмкину я лично запретил лезть в это дело. Олиц справлялся, а риск заражения – он и есть риск.
– Брат Агапий, а ведь тебя прапорщик-то узнал! – тихо произнёс Памфилий. Палатка была на двоих, и они лежали совсем рядом.
– Да, брат Памфилий, узнал. И я его тоже. Во время чумного бунта в Москве знакомы были.
– Сдаётся мне, брат Агапий, и мы с тобой раньше встречались. Вот, всё не до того, да не до того было, а тут прямо как ударило – видел я тебя раньше. Давно только, и не припомню никак…
– Я-то тебя знаю, ты ведь катом 32 в Рязани был. Так, брат Памфилий?
– Вот теперь и я вспомнил…
– Что прошло, то миновало, брат Памфилий. Я-то тебя сразу узнал. Помню, как ты меня пытал. Ты же у меня тогда первый палач был… А что не говорил раньше – так в монахи-то ты тоже не просто со скуки пошёл… – спокойно сказал Агапий.
– М-да, вот не думал не гадал, что судьба меня с самим Колобком вот так сведёт… – так же спокойно, как и собеседник, проговорил Памфилий, – Вот сколько лет прошло… Как тебя занесло-то в монаси, брат Агапий?
32
Кат – палач (уст.)
– Да, как-то тошно мне стало. Душегуб я был: человека прибить – словно курицу зарезать. А потом как-то подумал: «Что там, на том конце? Столько душ на мне, ведь в ад попаду! Оправданий мне нет!» Так и взяли меня в Москве, задумчивого. Странно мне было: пытают меня, а я всё про ад размышляю: «Также ли там будет?» – и понимал, что ещё хуже там должно быть.
А потом, чума. Я сначала мимо ушей всё пропускал, а затем, как наяву, увидел, что мой город горит. Я же сам московский, пусть и больно мне там было, а всё же Родина – иной раз снова вижу во сне улицы её, переулки… Тогда перед глазами полыхнуло, вызвался в мортусы идти, а уж когда вживую увидел, так всю душу вывернуло. Трупы разбирал, пожары тушил, больных в госпитали направлял, всё думал: «Может и в этом моя вина есть? Простит ли меня господь за такое?»