Темная сторона Москвы
Шрифт:
Как Иллариона искать? Марка? А вдруг…
Глупый инок Иосиф по прозвищу Рябик еще много страхов успел бы себе напридумать. Но, к счастью для него, в этот миг дверь озарилась по краю теплым мерцающим светом и в темную келью со свечой в руке вступил Илларион.
— Иосиф, ты тут?
Ничто на свете не могло бы утешить Иосифа скорее, как только вид этой знакомой ему высокой фигуры в клобуке. При виде Иллариона Рябик расплылся в бестолковой улыбке и залился, горемыка, беззвучными слезами. От счастья.
— Я тут… Я только кропило обронил…
— Н'a тебе твое кропило, — проворчал Илларион
— А где Марк? А, отче? — спросил Иосиф, поднимаясь с колен, хлюпая носом и вытирая рукавом бегущие слезы. — Где Марк? С вами-то как, обошлось? А, отче?
— Люблю, когда ты так говоришь! — сказал Илларион. И, повернувшись лицом к иноку, поднял свечу повыше, осветив себя. — Скажи-ка еще!
— Что сказать, отче? — не понял Рябик.
Глаза наставника полыхнули в неверном пламени свечи. Отец Илларион усмехнулся.
Ничего страшнее этой ухмылки Рябик в своей жизни ни тогда, ни после не видел.
Рот отца Иллариона внезапно треснул, словно разошелся по швам; рваные края широко раздвинулись, с хрустом отвалилась челюсть и повисла, качаясь, на кожаных лоскутах, но ни одной капли крови не пролилось на землю. Внутри отца Иллариона оказалась бездна, черная пустота.
И это был, конечно, не отец Илларион, это был сам отец лжи перед иноком Иосифом Рябиком — Сатана. Невыносимо холодная тягучая пустота изливалась из него на божий мир, скручивая, сминая, выдавливая до последней капли, до пустынной жгучей сухоты все живое.
— Из… из… из… — Рябик пытался закричать Сатане нужное слово, но губы его не слушались. Он не говорил — он скулил и подвывал.
— Это ты меня, монашек, надеялся изгнать? Ну, иди ко мне. Иди же!
Сатана в образе Иллариона протянул к иноку руки — страшные, черные, покрытые колючей шерстью.
— Изыди! — закричал изо всей силы Рябик и замахнулся на нечистого своим кропилом.
Сатана захохотал.
— Кропи, кропи кровью! Будем с тобой кровью повязаны!
Рябик глянул и шарахнулся в ужасе: проклятый демон сунул ему в руки никакое не кропило, а оторванную человеческую руку, с длинных белых пальцев которой капала кровь.
Рябику показалось, что то была рука Марка. Осознание, что товарищ его, возможно, убит, наполнило Иосифа гневом. Марк погиб? Но он не мог бы погибнуть, если с ним был Илларион. Иллариону по велению Господа подчинялись нечистые духи! Значит, эта тварь уничтожила не только его товарища, но и любимого наставника. А виноват в их гибели именно он, никчемный Иосиф Рябик, он их предал — предал не изменой, а слабостью своей пустой души, которая хуже измены, наверное… Хуже всего! Даже ада. Инок застонал. Ведь предупреждал его давеча Илларион: пустота!
— Боишься темноты? — кротко спросил демон в облике монаха. — Сейчас будет очень темно… Очень! Пожалей себя. Вот я задую свечу, и твое жалкое заячье сердечко лопнет со страху — я знаю! Ну, что, хочешь перед смертью помолиться? А за свечку душу продашь? — И залился демон глумливым тоненьким смехом.
Яростный, горячий, непобедимый гнев волною взметнулся в груди Иосифа и захватил все его существо, наполнил по самую макушку, выплеснулся наружу, и, бушуя, повлек его дальше и выше — выше собственной человеческой сути.
— Тьма есть только отсутствие света, — объяснил Сатане Рябик.
И, замахнувшись рукой мертвого Марка, перекрестил демона слева направо, разбрызгивая кровь:
— Изыди, проклятый!
Но это была не рука Марка. Это оказалось все же
После той памятной для инока Иосифа ночи дьявол в стенах богадельни окончательно утратил силу. Он еще пытался обмануть Иллариона и монахов, затаиваясь на время или перебираясь со своими бесчинствами то в трапезную монастыря, то на конюшню. Но раз от разу делался слабее и ничтожнее.
Пять недель читал Илларион с иноками молитвы в стенах богадельни, пять недель противостояли они вместе бесу, и утих, наконец, проклятый, сдался. Илларион для полной уверенности прожил в стенах обители еще десять недель, а в мае покинул Москву, вернулся во Флорищеву пустынь вместе с Иосифом и Марком.
Вскоре после того хождения в столицу сделали Иллариона митрополитом Суздальским и Юрьевским, а спустя 12 лет он умер.
Над кротким и спокойным Иосифом, ходившим вместе с преподобным Илларионом на духоборство в Ивановский монастырь, собратья в пустыни долго подшучивали. Трудно было поверить им, что такой робкий и слабый человечек вроде Иосифа Рябика, может как-то внезапно все свои «страхи растерять», совершенно переменившись характером.
Потому что после Москвы Иосиф до удивления уже ничего и никогда не боялся. А на подначки светло улыбался, щурился, в небо и отвечал просто:
— Где мои страхи? Да бросил! Далеко… У черта, на Кулишках. [2]
А духовная битва не замирала. Проклятие довлело над этим клочком московской земли, и силы зла не оставляли его.
Ровно через столетие после духоборства Иллариона с чертом Ивановский монастырь сделался местом заключения одного из самых страшных российских демонов, память о жестокостях которого не зажила и по сей день.
2
Поговорка «у черта на куличках» («кулишки» — болота) означает «далекое, невесть где, место». Фольклорист и этнограф И. М. Снегирев в 1856 году после изучения «Жития преосвященного Иллариона» написал, что поговорка возникла после известного явления черта в стенах Ивановского монастыря из-за названия церкви «на Кулишках» потому, что та церковь считалась в давние времена окраиной столицы — «дальним местом». Но в этом с профессором Снегиревым трудно согласиться: «чертовы» Кулишки, как нынче, так и при царе Тишайшем, никаким дальним местом не были, находясь в черте Китай-города. Вряд ли обеспокоили бы царя из-за какой-то заброшенной окраины! Скорее дело в том, что поговорка о московских Кулишках родилась не в стенах Москвы, а под Суздалем, во Флорищевой пустыни. Вот оттуда черт на Кулишках, конечно, казался современникам дальним-далеким и невероятным событием!
Как ни странно, этот ужасный демон была… женщина. Да к тому же еще молодая и хорошенькая.
Дарья Салтыкова овдовела в 26 лет и сразу сделалась полновластной хозяйкой дома, богатой опекуншей двух своих сыновей.
Но ни молодость, ни богатство, ни знатность, ни красота, не были ей впрок…
«Она»… Опять страшная «она»! С некоторых пор государственный землемер капитан Николай Андреевич Тютчев, человек отнюдь не робкого характера, с беспокойством замечал в себе нехорошие признаки какого-то расслабления воли. Впервые он оказался в столь странном и затруднительном положении.