Темное торжество
Шрифт:
— А я, — говорит Чудище, — из кожи вон вылезу, чтобы поставить под ее знамя всех добрых бретонцев. — И сокрушенно добавляет: — Как только в седле сидеть толком смогу.
Юный Антуан, воспламененный мечтой о героических подвигах, воздевает свой нож:
— Я пойду сражаться за герцогиню!
Я едва удерживаюсь, чтобы не вздохнуть. Все правильно, Чудищу даже никого просить не нужно. Крестьяне по своему почину обещают следовать за ним в огонь и в воду.
— Очень может статься, что дойдет и до этого, — говорит он. — И тогда герцогиня, несомненно,
Оба юнца оборачиваются к матери. Та явно испытывает противоречивые чувства. Гордость за верноподданническое рвение сыновей — и страх оттого, что они, оказывается, уже достаточно повзрослели, чтобы сражаться.
Гвийону хватает одного взгляда на лицо жены.
— Довольно о грустном, — говорит он. — Наверняка ведь такой бывалый человек, как вы, может позабавить нас занятной историей?
Этим мы весь остаток вечера и занимаемся. Чудище живописует бесчисленные походы и стычки, да так, что у Жака с Антуаном разгораются глаза. Каждый воображает себя на его месте.
Когда всем блюдам отдано должное и мы наелись до отвала, настает время домашних дел, предшествующих отходу ко сну. Янник уже задремал прямо за столом, так что мы просто устраиваем его до утра на той же скамье. Стук убираемой посуды ничуть его не тревожит.
Я сама себе удивляюсь: не хочется, чтобы этот вечер кончался. Бывали в моей жизни и более изысканные пиры, причем с куда более утонченными сотрапезниками. И тем не менее у крестьянского очага царит такое искреннее и простое тепло, что я хмелею от него, словно от самого крепкого вина. Года два назад я бы посмеялась над незамысловатой жизнью этих людей. Теперь же завидую им.
— Я все отнесу, — говорит мне Бетт. — Ты лучше о своем мужчине израненном позаботься.
Мне хочется возразить, ведь Чудище вовсе не мой мужчина, но я лишь благодарю хозяйку и берусь за приготовление заключительной на сегодня порции горячих примочек. Антуан и Жак уже отвели рыцаря на его лежанку возле огня.
К тому времени, когда у меня все закипает и распаривается, остальные уже скрылись в спальнях наверху. Мы только слышим, как один из мальчишек в последний раз вполголоса подначивает другого и охает, когда оскорбленная сторона что-то швыряет в ответ.
— Сделай это еще, — говорит Чудище.
Я непонимающе вскидываю глаза:
— Сделать что?
— Улыбнись. До сих пор я не видел, чтобы ты улыбалась.
— Еще как улыбалась! У тебя что, память отшибло?
Мне становится не по себе под взглядом рыцаря, и я принимаюсь разматывать повязку у него на бедре.
— И долго тебе пришлось скрываться при дворе д'Альбрэ?
Мое сердце стукает невпопад, глухо и тяжело. Неужели он понял, кто я такая?
— Что за радость тебе это знать? — спрашиваю я, прерывая работу.
Он отводит глаза и начинает ковырять пальцем повязку на плече.
— Я просто задумался, была ли ты там при жизни Элизы?
Я вдруг чувствую, что окончательно погибла. Его слова входят мне в самое сердце,
— Я к тому, что тебе известно о других женах д'Альбрэ, — поспешно добавляет рыцарь. — Вот и подумал, вдруг ты была знакома с Элизой.
В обители нас обучали искусству обманывать. Сестры внушали нам, что успешная ложь — это та, которая ближе всего к правде.
— Была, — произношу я в надежде, что голос не выдаст моего нежелания говорить о своем прошлом. — Только не очень близко.
— Расскажи о ней!
Он смотрит на меня так напряженно, словно готов читать ответы непосредственно по моему лицу.
Я отворачиваюсь. Мой взгляд обегает комнату, очаг… Смотреть Чудищу в лицо я просто не в состоянии. Что я могу поведать ему об Элизе? Рассказывать ли, как от постоянного страха она стала похожа на бесплотную тень? Как прежде спокойная, уравновешенная женщина начала подскакивать от любого прикосновения или громкого звука? Как Пьер с Юлианом, видя это, только пуще издевались над ней — устраивали неожиданный грохот, подкрадывались к мачехе сзади в каком-нибудь темном пустом коридоре? О том, как за несколько месяцев до кончины она практически отказалась от пищи?
А может, рассказать ему о немногих, точно краденых, мгновениях нашего с ней счастья? О вылазке за ежевикой, о том, как сладкие спелые ягоды прямо-таки взрывались во рту и мы весело смеялись, утирая сок с подбородка? А потом полоскали ноги в ручье, и рыбья мелюзга пощипывала нам босые подошвы…
— Она была добра и очень благочестива, — произношу я в конце концов. — Элиза никогда не уставала славить Господа и Его святых. Ее любимыми цветами были синие колокольчики, и вот однажды они расцвели позади цитадели, заполонив целый луг. А еще у нее нос закладывало, стоило ей меду поесть…
Чудище горько и растроганно улыбается.
— Я знаю, — отвечает он тихо.
Кому же знать, как не ему! Я роюсь в памяти, ища, чем бы утешить его.
— Она была сильна духом. И часто смеялась.
По крайней мере, вначале. Это-то в конце концов и растопило мою твердокаменную решимость никогда не сближаться с новыми женами д'Альбрэ.
В комнате становится тихо. Мы молчим, предаваясь каждый своим воспоминаниям.
— Я за ней приезжал, — говорит Чудище затем.
— Что? — переспрашиваю я, уверенная, что не расслышала.
— Я за ней приезжал, — повторяет он таким тоном, словно речь идет о чем-то самом естественном и простом.
Если бы!.. Скольких жен замучил д'Альбрэ, сколько подданных ни за что ни про что сжил со свету, но ни у кого из обиженных не нашлось заступника. Ни разу! Ни одна живая душа не решилась призвать графа к ответу!
Весь мой привычный мир становится с ног на голову. На целую минуту я попросту теряю дар речи. Тысячи вопросов роятся в голове, вот только дочери Мортейна не пристало их задавать.