Темные глубины
Шрифт:
В первый раз мне удалось согнуть пространство, когда я выписывал развернутый вовнутрь угол. Многие мне скажут, что это невозможно, но на тот момент я уже несколько лет продолжал свои попытки приблизиться к сути вещей, и весьма преуспел в этом. Можно сказать, что я открыл портал. Когда дело было кончено, я увидел, как линии угла отгибаются, мерцая тусклым красноватым цветом. В ту же секунду я оказался внутри этой трещины, после чего упал с потолка прямо над моим рабочим местом. Я отделался сильным ушибом, но это открытие потрясло меня до глубины души. Я понял, что пространством можно управлять.
Теперь я постоянно рисовал разнонаправленные углы – я называл их наружными углами и стрелами пространства – и эти углы перемещали меня в те стороны, в которые смотрели соединения их граней. Вскоре я понял, что стоит мне
В сущности, человечество уже мыслило категорией порталов, да и для меня возможность путешествовать на большие расстояния не привлекала, поэтому я оставил рисование наружных углов. Возможно, эти идеи могли принести человечеству пользу, но, оглядываясь назад, думаю, что ничего, кроме вреда, от этой идеи бы не было. Мы необычайно беспомощны среди звезд и космических сфер, не думаю, что такие заигрывания с измерениями прошли бы бесследно. За нами наблюдают – прошу, поверьте моему горькому опыту. На сегодняшний день я уничтожил почти все свои наброски и с тревогой ожидаю благодатного забытья. Я очень стар, в сущности, я уже не должен быть в трезвой памяти. Но я все помню и пишу эти записки твердой рукой. Если бы я только мог забыть!
Итак, я оставил рисование наружных углов и обратился к новым углам. У меня сохранилось несколько набросков совершенно блистательных углов, которые я специально не окончил. Эти углы я про себя называл изначальными – не знаю, почему в своей ослепленной самонадеянности я назвал их именно так. Это были совершенные углы, мне казалось, что они ведут куда-то не в наше пространство. Специально изобразить такой угол мне не удавалось – это всегда получалось неожиданно, будто само собой. До сих пор мне кажется, что руку мою кто-то направлял. Но желало ли мне это создание, эта эманация духа творения – блага?..
И вот однажды я в первый раз всмотрелся в изначальные углы, и понял, что я – именно я – наделен возможностью сворачивать пространство. В сущности, измерения отгибаются не хуже края бумаги, с той разницей, что не имеющий рук и пальцев бумагу, естественно, не отогнет; так же и с материей – она требует своего подхода. Если вам угодно, нужны особые руки – руки зрящего, руки мастера, любящего владыки. Ко всему стоит подходить так, как будто это белый холст, на котором можно создать Вселенную. Хотя что там Вселенная – сейчас я понимаю, что это самая примитивная из форм миропонимания. Все равно, что попытка собрать все пузырьки в стакане с газировкой на самом ее дне. И это минуя все завихрения, водовороты, блеск и зрительный обман, преломляющий действительность внутри стеклянного сосуда. Вопиющее невежество! И ведь это еще не весь список чудесных, неописуемых явлений, которые бытуют в подпространственных глубинах.
Я готов был подобраться к изначальным сферам творения, минуя все эти гигантские и бездушные космические бездны. Это было торжество моего эгоизма, мое творческое безумие. Я не ошибался, зная, что искривлю пространство. И я сделал это.
В сущности, у всех вещей есть свои границы. Пространство тоже является неким объектом, хотя в абстрактном смысле можно допустить, что всякое пространство само по себе плоско и бесконечно. Эти границы называются пределами, а вне пределов лежит эта самая Плоскость. Великая, бесконечная плоскость, которую не всякий ум способен осмыслить. Мой рассудок милосердно стер воспоминания о самом путешествии, а внешние обстоятельства довершили остальное.
Потому что на периферии сознания я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я видел. Я видел миры, тускло переливающиеся в своих границах. Видел Черный круг, видел завихрения бездн и гигантские разломы в самой коре мироздания. А в центре этого плавала жуткая каменная мумия – вечная метафора беспокойства и раздора, знак, который я не смог разгадать до сих пор. Да убережет Господь мой рассудок, медленно распадающийся на части.
Потому что вы не знаете, что оно живое и следит за нами! Этот окаменевший демиург, это дебелое порождение хаоса по ту сторону – оно станет тем, что пожрет наш мир! Сейчас это камень. Но оно очнется. Вне пределов нет ничего, кроме страха. Никогда более моя трясущаяся рука не сделает ни единого наброска угла, выходящего во внешние пределы. Никогда! Этот секрет я унесу с собой в могилу.
Сайя
Это место было действительно зловещим. Замок ли, подземелье – что это было за место, никто из его обитателей по-настоящему не помнил. Здесь не было времени. В этих стенах начиналась другая жизнь – короткая и странная, полная зловещего безумия и растянутая в вечности. Почти всегда здесь было темно, только изредка на высоких колоннах сами собой загорались масляные тусклые лампы, будто знаменуя начало дня этого странного мирка. В неясном, зыбком мареве становились видны высокие кроваво-красные колонны и стены того же цвета, в потеках ржавчины и прожилках на камне. Потолки уходили вверх, их не было видно. У колонн вырисовывались нечеткие груды мусора и тряпья, некоторые из этих груд внезапно оказывались людьми, которые вставали и спешили по своим делам. Но таких было немного. Да и были ли это люди?..
Мальчик по имени Сайя тоже не помнил, как он оказался здесь. Он жил в этих жутких стенах уже очень давно, его мать пропала здесь же. Остался только младший брат, имени которого Сайя никогда не слышал. Накрывшись тряпьем, они с братом засыпали под печальную песню матери – жутковатую песню, в которой не было слов и от которой веяло совсем не материнской теплотой. Потом вставали, брели в неясном свете ламп и снова ложились спать. Сайя помнил только это. У него были мать и брат, но он не помнил, почему это было так. Потом он с братом проснулся, и матери с ними рядом уже не было. Сайя любил рассказывать брату, что мать забрали чудовища – ему нравился вид испуганного, тщедушного и бледного мальчика, которого Сайя почему-то не любил и побаивался. Но сам он думал, что мать просто однажды забыла о них, что эта худая женщина с изможденным лицом, черты которого Сайя не запомнил, в своем болезненном полусне однажды встала и отправилась в свое вечное странствие одна. Кому теперь она поет свои печальные песни без слов? Сайя не знал и злился. Но что-то мешало ему оставить брата, и, когда загорались лампы, он неизменно брал его за руку и вел дальше.
Мама всегда говорила, что, когда лампы гаснут, нужно непременно спать. Иначе чудовища с холодной кожей и слепыми глазами заберут тебя в свое царство мертвых и проклятых, откуда нет возврата. Мама всегда говорила, что все люди здесь ищут выход. Выход из этого места. Что когда-нибудь Сайя откроет литую дверь и увидит свет. Сайя верил ей. Но выхода не было. Временами попадались какие-то двери, но почти всегда они были закрыты. А теперь мамы больше не было. Сайе начало казаться, что без них она легко нашла этот самый выход и злился еще больше. Он немилосердно тряс своего брата, тихо плакавшего о ней, брал его за руку и вел по кроваво-красным коридорам. Все дальше и дальше, в вечность. Поиск был слишком сумбурным, Сайя думал, что в этих местах они уже были. Он выходил из себя и кричал на своего брата, который съеживался в уголке, ожидая расправы. Пару раз он ударил его, но затем ему стало слишком скучно бить того, кто не отвечает, и он успокоился. Так проходили дни – если конечно, в этом месте вне всякого времени пространства можно было выделить дни и ночи.
А потом его брат пропал.
***
Сайя шел сквозь узкие зазоры между колоннами, держа за руку брата. Брат Сайи ныл и дергался, словно пытаясь вырваться. Сайя с каким-то упорным раздражением дергал его за руку, продолжая идти вперед. Странные люди вокруг выглядели встревоженными. Близилось что-то нехорошее. В преддверии чего-то зловещего мигали лампы. За одной из колонн Сайя наткнулся на гору подозрительного тряпья. Едва он взглянул себе под ноги, он все понял и сам буквально затрясся от ужаса. Это был человек, какой-то жуткий старик в грязной и невозможно мятой одежде, похоже, находившийся при смерти. Морщины на лице превратились в посмертную гипсовую маску, рот растянулся будто бы в жутком крике, но от старика не было слышно не звука. Он напоминал куклу – нелепую, изломанную, жалкую, валяющуюся в каком-то боковом переходе Богом забытого места. Брат Сайи перестал ныть и со странным изумлением воззрился на умирающего. На долю секунды Сайе показалось, что он знает этого человека.