Темные кадры
Шрифт:
Ифигения [15] .
Мне показалось, что она немного переигрывает.
Мы зашли в агентство и вот уже сидим перед менеджером по работе с клиентами. Копия моего зятя: тот же костюм, та же прическа, та же манера вести себя и говорить. Не знаю, сколько клонов этой модели было выпущено. Но лучше мне не думать о Грегори, потому что он провозвестник колоссальных проблем.
Матильда на минуту уединяется со своим банкиром и тут же возвращается. С ума сойти, насколько все просто. Дочь протягивает мне толстый конверт.
15
Ифигения –
Я поцеловал ее. Она механически подставила щеку. Она корит себя за холодность, но уже слишком поздно. Ей кажется, что я обиделся, я пытаюсь подыскать слова, но безуспешно. Матильда пожимает мне запястье. Теперь, когда она отдала мне половину всего, что имела, ей вроде бы полегчало. Она только сказала:
– Ты ведь мне обещал, да?..
Потом улыбнулась, словно ей стыдно, что она повторяется, что выказывает недоверие. Или страх.
Мы расстались у входа в метро.
– Я немного пройдусь.
На самом деле я дождался, пока она не уйдет, и тоже спустился в подземку. У меня просто не хватило мужества оставаться дольше рядом с ней. Я поставил мобильник на режим вибрации и засунул его в карман брюк. По моим подсчетам, Матильда окажется дома меньше чем через полчаса. Станции мелькают за окном вагона, я сделал пересадку, пошел по переходам, мой телефон бьется о ляжку. На очередной пересадке, вместо того чтобы сесть в вагон, я опустился на пластиковое сиденье, подобрал чуть помятый номер «Ле Монд». Пробежал глазами статью: «Наемные работники на сегодняшний день представляют собой „главную угрозу“ для финансовой безопасности предприятий».
Глянул на часы, продолжая нервно листать газету. Страница 8: «Рекордная цена на аукционе за яхту эмира Шахида аль-Аббази: 174 миллиона долларов».
Я сижу как на раскаленных углях и стараюсь сосредоточиться.
Долго ждать не пришлось. Я поспешно достал мобильник, чтобы посмотреть на экран. Это Матильда. Я сглотнул слюну, не стал отвечать на звонки, никаких сообщений она не оставила.
Я попытался сконцентрироваться на чем-то другом. Страница 15: «После четырех месяцев забастовки с захватом заводских помещений рабочие „Дефоржа“ согласились на единовременную премию в триста евро и сняли блокаду».
Но две минуты спустя она звонит снова. Глянув на часы, я мысленно произвел подсчеты. Николь еще не вернулась, но дома она будет до моего прихода, и я не хочу, чтобы Матильда оставила сообщение на нашем домашнем автоответчике. На третьем звонке я снимаю трубку.
– Папа!
Она не находит слов. Я тоже.
– Как ты мог… – начинает она.
Но это все, на что ее хватает. Она дома. И только что обнаружила собственного мужа с расквашенной физиономией и узнала, что я обратился к ней, потому что с ним у меня ничего не вышло.
Матильде пришлось признаться мужу, что она отдала их общие деньги отцу.
Они оба в ярости, и я их понимаю.
– Послушай, рыбка моя, я тебе все сейчас объясню…
– ХВАТИТ! – Она заорала. Изо всех сил. – Верни мне эти деньги, папа! Верни НЕМЕДЛЕННО!
Я отвечаю, пока мне не изменило мужество:
– У меня их больше нет, рыбка, я только что их отдал за этот пост.
Молчание.
Не знаю, верит ли она мне, потому что все, чем я был в ее глазах, сегодня рухнуло и возник новый я, невероятный и невыносимый.
Дело не только в том, что ей придется пересмотреть все, что она, как ей казалось, знала о своем отце, – ей еще придется с этим жить.
Надо успокоить ее. Убедить, что она не должна тревожиться.
– Послушай, рыбка, я же дал тебе слово!
Ее голос серьезен, спокоен и прост. На этот раз она не подыскивает слова. Она произносит несколько слогов, к которым сводится главное, о чем она думает:
– Ты подлец…
Это не мнение, а констатация факта. Покидая станцию, я прижимаю конверт к себе. Мой билет в пантеон отцов семейства.
16
Матильда больше не звонила. Она была в таком бешенстве, что явилась прямо к нам. Нажала кнопку домофона столь разъяренным пальцем, что, по моему ощущению, он так там и оставался все то время, что она поднималась в квартиру и осыпала меня бранью на глазах у матери. Она требовала, чтобы я вернул деньги, которые она мне одолжила, и орала, что я жулик. Я отгонял мысль, что конверт с ее деньгами все еще лежал в верхнем ящике моего письменного стола, и достаточно было преодолеть несколько метров, чтобы успокоить ее, чтобы все вошло в норму. Я словно ушел в себя, черпая силы из внутреннего источника, – как в кресле у дантиста, когда он возится с трудным зубом.
Все обернулось ужасным образом. Этого следовало ожидать, разумеется, но мне было очень тяжело.
Что мешает им понять меня? Загадка. Ну, не совсем. Вначале безработица для Матильды и Николь была чем-то вроде голой идеи, концепта: об этом пишут в газетах, говорят по телевизору. Потом действительность добралась до них: безработица росла, и очень скоро стало невозможно не столкнуться с кем-то, кого это не затронуло лично или у кого не пострадал кто-то из близких. И тем не менее эта действительность оставалась туманной – отрицать данные обстоятельства было невозможно, а вот жить с ними вполне получалось, ты вроде и знаешь, что такое случается, но касается оно только других, как существующий в мире голод, бомжи или СПИД. Или геморрой. Для тех, кого это не коснулось, безработица просто шумовой фон. И вдруг однажды, когда никто не ждал, безработица позвонила в нашу дверь. Она поступила, как Матильда: приложила свой толстый палец к кнопке домофона, но не для всех ее звонок звучал одинаково долго. Например, те, кто уходил по утрам на работу, забывали о нем на весь день и могли расслышать исключительно вечером, когда возвращались. И то не всегда. Только если они жили вместе с безработным или если об этом говорили в новостях по телевизору. А Матильда вообще различала его только изредка, вечерами или в выходные, когда приходила к нам. В этом вся разница: мне безработица как начала буравить барабанные перепонки, так больше не останавливалась. Попробуйте им это объяснить!
Как только Матильда дала мне такую возможность, я попробовал объяснить, какой невероятный шанс мне представился (работа, которую я реально мог получить), но не успел я и слова сказать, как она снова принялась вопить. Она орала и била кулаком по столу. Николь молчала. Забившись в угол комнаты, она только смотрела на меня и тихо плакала, как если бы я являл собой самое душераздирающее зрелище, какое ей когда-либо приходилось видеть.
В конце концов я отказался от попыток объясниться. Я ушел к себе в кабинет, но этого было мало. Матильда рывком распахнула дверь и снова начала оскорблять меня, и ничто не могло ее успокоить. Даже Николь попыталась ее образумить, объяснить, что крики и вопли ничего не изменят, нужно подойти более конструктивно и подумать, что конкретно можно сделать. Гнев Матильды обратился на мать.