Темный ангел
Шрифт:
– Я понимаю. Он был очень четок и в записке ко мне.
Наступила пауза. Констанца была готова сказать Стини нечто исключительно важное. Стини потом объяснял Векстону, что ее слова дали ему не только облегчение, но и чувство освобождения.
– Стини, – усталым голосом начала она, – по сути, мне не хотелось бы говорить о той ночи, тем не менее есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, что положит конец твоим сомнениям… Если бы ты был уверен, что в признании Мальчика сказывается влияние войны, это помогло бы тебе?
– Да. Понимаешь… – Стини помолчал. – Я в самом деле любил Мальчика. Я мог бы в конце концов понять, что у него контузия.
– Он не был убийцей, Стини. Если ты вспомнишь Мальчика и как следует представишь его себе, ты в любом случае придешь к этому выводу. Дело в том, что он никак не мог иметь отношения к смерти моего отца. Это было совершенно невозможно, и он должен был бы помнить, что я это знаю.
– Каким образом? Я не понимаю…
– Ох, Стини. – Констанца стиснула его руку. – Да потому, что в ту ночь, в ночь кометы, я была с Мальчиком. Я провела с ним всю ночь.
Родители Стини не пришли на прием, но их отсутствие даже не было замечено в суматохе светского общения. К половине восьмого галерея была так забита, что кое-кому приходилось ждать на тротуаре. Стини, который с Констанцей и Конрадом Виккерсом составлял список гостей, беспокоился, что кто-то может почувствовать себя обиженным. «Контингент леди Кьюнард», как называл его Виккерс, толпился в одной стороне галереи, а более молодые и бедные, артистическая богема – в другой. К большой радости Стини и к его растущему удовольствию, обилие алкоголя позволило сломать сословные перегородки. Был, правда, краткий период, когда обе группы подозрительно принюхивались друг к другу, конечно, не в буквальном смысле слова – «Как собаки! Только чуть сдержаннее!» – потом кричал Стини, – а затем настороженность стала исчезать.
Виккерс и Стини сновали от компании к компании, от группы к группе, и если Стини уделял больше внимания потенциальным покровителям, чем непризнанным поэтам, то его друг Виккерс сглаживал все шероховатости, порхая от одного к другому и щедро рассыпая свои «до'огой», никого не обделяя вниманием. На рамах появлялось все больше и больше красных наклеек; все большее и большее количество посетителей давали понять, что отнюдь не считают эти работы сахаром и розовой водичкой.
Монтегю Штерн, который подчеркнуто держался в стороне, стал, как потом утверждал Стини, тем, кто положил начало ажиотажу. Явившись точно в срок, он тут же оставил за собой три картины; вслед за Штерном последовали и другие.
Констанца, которая примерно через полчаса вытащила из толпы своего мужа, наградила его поцелуем.
– Как это мило с твоей стороны, Монтегю. Я-то знаю, что они не в твоем вкусе.
– Мне нравится Стини. Может, его картины еще принесут мне состояние.
– Сомневаюсь.
– Похоже, это его все равно обрадует. – Штерн смотрел, как Стини кинулся навстречу новым гостям. – Он выглядит сейчас куда счастливее, чем в предыдущие недели.
– Ну да, – Констанца искоса бросила на мужа взгляд. – В какой-то мере это и моя работа. Как ты знаешь, он переживает из-за Мальчика. Наконец он мне все объяснил, а я смогла рассказать ему нечто, после чего он несколько успокоился. – Она помолчала. – Я и тебе расскажу об этом, но позже, когда мы удерем отсюда. Когда все кончится, можем ли мы, вернувшись домой, посидеть рядом и поговорить, как старая добрая супружеская пара?
– Не могу себе представить ничего более заманчивого, моя дорогая. Но в данный момент тебе придется
Констанца не испытывала желания сталкиваться с этим человеком, известным скульптором: в последний раз, когда они встречались, он прочел ей сначала лекцию о Марксе, а потом о свободной любви – Констанца увидела противоречие в этом словосочетании. Тем не менее он уже был громогласен и пьянел на глазах. Леди Кьюнард чувствовала себя как в ловушке, подавленная его аргументами и его массой. Констанца поспешила к ней на помощь.
Леди Кьюнард мгновенно исчезла; скульптор только растерянно огляделся.
– Констанца! – Он наградил ее щетинистым поцелуем. – Муза моя! Где ты скрываешься? Как прошел медовый месяц?
Констанца ответила резко и не раздумывая. Прежде чем она успела остановить себя, вырвалась та же самая фраза, которую довелось услышать Стини.
– О, – сказала она, – мой медовый месяц… Он начался со смерти.
5
Тот медовый месяц. Штерн и Констанца наконец днем прибыли в охотничий домик Дентона после долгого и утомительного путешествия; ближайший город со станцией находился примерно в восьмидесяти милях отсюда. «Охотничий домик» было неправильным выражением: дом, в котором ей со Штерном предстояло начать семейную жизнь, представлял собой огромное каменное сооружение, имитацию баронского замка, экстравагантное архитектурное создание, возведенное еще отцом Дентона. Дорога к нему, извиваясь, вела между окрестных холмов, затем тропа уходила по каменистому обрывистому склону, поросшему вереском, к побережью и невидимому отсюда морю. Сам дом, приютившийся в расщелине, был построен из кроваво-красного известняка.
Как только они миновали перевал, то сразу же увидели его. Штерн попросил водителя остановиться, он вышел из машины и постоял несколько минут, подставляя лицо ветру. Констанца отказалась присоединиться, ее сотрясала дрожь, она куталась в дорожные пледы. Садилось солнце, и в его последних лучах пламенела громада дома; облака были озарены багровыми отсветами. Констанца отвела глаза. Она бывала тут и раньше, но только в летние месяцы. Мрачное величие здания в окружении зимы вызывало у нее страх. Такого ли величия она хотела? В мрачности пейзажа чувствовалась рука Бога. Даже голые деревья скрючились, словно поддавшись жестокости непогоды. Зубцы гор, казалось, вгрызались в небо, как клыки; все вокруг было усыпано острыми обломками скал. Дикая, заброшенная, убийственная красота.
Когда они вошли в дом, их встретил дворецкий и телеграмма. Констанца, которая не сообщила Штерну о записке Мальчика, сразу же поняла, какое в ней таится сообщение. Она опустилась в одно из огромных кресел, расставленных в пустынном холле. Ее глаза блуждали по огромному пространству помещения, рассматривая окна высотой футов двадцати, огромный камин, в котором пылали стволы длиной не меньше пяти футов. Ее маленькие ножки покоились на тигровой шкуре; бусинки глаз чучел оленей смотрели на нее со стен. Она вцепилась пальцами в свою дорожную сумочку. Ей казалось, что муж уже проник взглядом сквозь кожу сумочки, сквозь плотный веленевый конверт и узнал содержание последнего письма Мальчика. Штерн не проявил признаков взволнованности, вскрывая конверт с телеграммой; когда он пробежал ее глазами, выражение его лица не изменилось. Подняв глаза, он с подчеркнутой мягкостью сказал: