Темный дом
Шрифт:
— По полету. Вырастешь — поймешь, что о ястребе можно многое узнать по его полету, — на бегу скороговоркой ответил Билл.
Они добежали до небольшой открытой поляны, покрытой высохшей травой, и сразу же увидели в центре ее мечущуюся из стороны в сторону куропатку.
— А, так вот за кем они погнались, — сказал Билл. — Ну, теперь ей конец. Они от нее не отстанут, пока не убьют. Одним словом — хищники.
Соломон не успел схватить добычу, куропатка сделала отчаянный рывок к краю поляны, туда, где росло несколько мескитовых деревьев, резко остановилась. Ястреб перелетел через нее, не успев изменить курс, и взлетел на дерево, почти к самой макушке. Но Шеба, летевшая не за куропаткой, а перпендикулярно ей, камнем
— Ну вот и все. Джекилл и Хайд сделали свою работу. Минуту назад они парили в воздухе, разглядывая мир, а потом — хвать! — и разорвали часть его в клочья. Вон смотрите, как они помогают друг другу. — Билл махнул рукой, показывая на ястребов. — Да, что ни говори, а убивать они умеют.
В баре «Амазонка» Ванда Роулинз считалась звездой. Его завсегдатаи, беззубые пьяницы, никогда не выезжавшие дальше полицейского участка, могли поклясться, что лучше красотки нет даже на самом Бродвее. «Ох, хороша сучка», — приговаривали они, разглядывая Ванду. В таком захолустье, как Стингерс-Крик, на танцовщицу даже такого невысокого класса смотрели как на подарок судьбы. Но через десяток лет, когда груди Ванды обвисли и сморщились, она превратилась в то, что называется «на безрыбье». За десять долларов она могла поработать рукой, за двадцать — неподвижно полежать несколько минут, а за двадцать пять подставить рот. Она никому не отказывала — есть «кокс», так хоть с пятницы до понедельника делай с ней что хочешь. Ее сынишка Дюк равнодушно смотрел на проделки своей мамаши, но только один из ее постоянных поклонников вызывал у него острое чувство страха. Дюку тогда было восемь лет. Рядом с ним Ванда выглядела как столетняя старуха — худущая, кожа да кости, лицо в морщинах.
Впервые Дюк застал свою мать в постели с мужчинами, когда ему едва исполнилось четыре года. Сначала он подумал, что ее душат. Так оно и было на самом деле — один из мужчин, здоровый и жирный как хряк, опираясь волосатыми руками о стену, с силой входил в нее, а второй, стоя рядом, сдавливал ее шею красным шарфом, свитым в веревку. Как потом понял Дюк, ей это нравилось. Лицо ее было красным, веки набухли и отяжелели. Тот, что входил в нее, не переставая двигаться и сопеть, повернул к Дюку пьяную физиономию, растянутую в блаженной улыбке. Дюк повернулся и пошел на кухню. Минут через пять туда вошла мать. Из-под незастегнутого халата виднелось дряблое тело.
— Ох, ну и здорово! — восторженно прошептала она. Затем, повернувшись к сыну, нагнулась и заорала в самое его ухо: — А ты чего тут торчишь?! Проваливай давай!
Дюк опрометью выскочил из кухни. После следующего раза, когда он застал мать в постели с очередным «Джоном», от его детской наивности не осталось и следа.
Уэстли Эймс сразу же внушил Дюку страх. Грузный, коротконогий, с постоянно слезящимися глазами и каплей на кончике носа, он ходил сгорбившись, будто просил прощения или что-то вынюхивал. Жена его, маленькая и худенькая, была похожа на мышку. Тихое, бессловесное, забитое существо, она родила Эймсу трех дочерей, таких же бледных и невзрачных, как она сама. Человек слабый, в последние два года тот вел с самим собой изнуряющую битву, не решаясь сделать первый шаг к удовлетворению своих сексуальных фантазий.
Во двор к Ванде Роулинз он крался окольными путями, через заросли и стройки. В кармане у него лежал пакетик с полуграммом «кокса», аккуратно завернутый в бумажку. Он подошел к ее дому и постучал. Вышла Ванда и, опершись о косяк, спросила:
— Привет, Уэстли. Чего хотел? — и поднесла ладонь к глазам, закрываясь от слепящего солнца. В юности она была очень хороша собой — смуглая, с великолепной, словно выточенной фигуркой и красивым лицом со вздернутым озорным носиком и пикантными ямочками на щеках. Сейчас она была полной противоположностью той Ванде, которая десять лет назад могла наповал сразить любого мужчину своей привлекательностью. Она похудела и осунулась, кожа выцвела, местами покрывшись желтыми пятнами, лицо заострилось, взгляд голубых глаз стал пустым. Худые ноги торчали из стоптанных высоких ботинок тонкими хворостинками.
Второй раз Эймс пришел через неделю, в пятницу, и остался до понедельника. За это время он смертельно надоел Ванде, но не сексом, а своим диким занудством. Она едва дождалась того момента, когда Эймс уйдет.
Ванда открыла дверь, провожая его, и в этот момент из-за угла дома выскочил Дюк, чумазый, перепачканный красной и синей краской. Ему было тогда четыре года. Увидев Эймса, Дюк резко остановился.
— А кто это такой красавчик? Какой супермен, вы только посмотрите на него, — осклабился Эймс. Дюк осторожно приблизился к матери и спрятался за ее юбку. Эймс посмотрел на Ванду так, что ее бледные глаза расширились от ужаса. — Поди-ка в дом, малышок, мне нужно кое о чем поболтать с твоей мамочкой, — проскрипел он, повернувшись к Дюку.
Ванда Роулинз стояла на кухне, облокотившись локтями на стол, и, подкрашивая лицо, подпевала доносившемуся из радиоприемника голосу Тони Орландо: «Не думай о себе так, как я думаю о тебе; ему не нужны твои дети, ты никогда не станешь для него частью жизни. Скажи мне, что не веришь в мою любовь, и я уйду. Скажи мне, что я принял тебя за другую».
Она внимательно смотрелась в маленькое зеркало, старательно замазывая краской морщины, совершенно не обращая внимания на жуткие детские крики, доносившиеся из спальни.
Недели через две Дюк шел по школьному двору и вдруг в воротах увидел сутулую фигуру Эймса, который мрачной тенью вырисовывался на фоне заходящего солнца. Дюк замер. Внутри его все похолодело, желудок вдруг свело, к горлу начала поступать тошнота, ноги подкосились, и через секунду он уже лежал на земле, содрогаясь и обдавая все вокруг себя рвотой.
— Вы только посмотрите, какой у нас есть симпатичный Блевонтинчик. — Эймс рассмеялся. Его младшая дочь, пробежав мимо лежавшего на земле Дюка, прыгнула на руки отцу.
Дюк, улыбаясь, шел от дяди Билла. Он никогда раньше не только не держал, но даже и не видел ястребов вблизи. Дюку нравилось общаться с дядей Биллом, потому что он не разрешал никого обижать или дразнить. «Вот только бедную куропатку жалко. Как ее ястребы круто забили! Бах на нее, шарах ей по башке — и конец», — размышлял Дюк. Еще он думал о людях, которые могут убить. Одного из них он знал. Повернув за угол своего дома, он сразу увидел его. Высокий худощавый молодой мужчина лет тридцати с небольшим, одетый в шикарные лаковые туфли, обтягивающие тело новенькие, с иголочки, рубашку и джинсы, положив руки на бедра, стоял под деревом так прочно, будто врос в землю. Он был почти недвижим, лишь иногда поднимая руки и приглаживая тонкими пальцами жидкие волосы. Его холодные голубые глаза резко контрастировали с мягким, почти мальчишеским лицом. Бегающий цепкий взгляд ловил все, что происходило вокруг. В груди Дюка похолодело, он поежился. Остановившись как вкопанный и склонив голову набок, он принялся разглядывать мужчину. Наглого и бесстрашного, его побаивался почти весь городок.
Он неоднократно приходил к Дюку и всякий раз старался утешить его, унять слезы. Те слезы давно уже высохли, но имя визитера, точнее кличка, в его памяти осталось — Ля-Ля. «Не надо ля-ля», — любил повторять он.
Глава 3
Анна села на диван, положила на колени книгу об ирландских маяках и начала ее просматривать. На побережье почти в две тысячи миль их насчитывалось восемьдесят шесть. Пролистав несколько страниц, она повернулась к Джо: