Темный инстинкт
Шрифт:
— Успокойтесь, — снова попросил он. — Мы — ваши друзья и не сделаем ничего такого, что причинит вам боль.
Поверьте, все, что мы говорим, о чем спрашиваем, — все это ради вас.
— Я верю, спасибо, — певица кивнула. — Я.., мне только страшно об этом говорить. И страшно слышать…
Кравченко поднялся и отошел к окну. На фоне озера и темно-зеленых сосновых крон он смотрелся весьма живописно.
— Марина Ивановна, ответьте нам, пожалуйста, только искренне: в том самом письме вы просили помощи и защиты? — спросил он громко.
— Просила.
— Письма пишут под влиянием чувств. А стыдятся чувств только бесчувственные болваны, простите за грубый каламбур. То письмо и описанный в нем сон были следствием стресса, который вы пережили. Так вот, я хотел бы узнать: что конкретно, при каких обстоятельствах и где именно с вами приключилось?
Мещерский искоса наблюдал за Зверевой. Она явно колебалась. Рассказывать что-то после смерти Шилова и, главное, после весьма недвусмысленного намека Кравченко о замешанной в преступление семье было для нее очень даже проблематично. И она взвешивала про себя, а надо ли посвящать чужих в мир своих переживаний, подозрений и страхов.
— Стресс — это сильно сказано, Вадим. — Голос ее, однако, прозвучал очень спокойно. В него даже вернулись певучие мягкие обертоны. Ни следа от того взвинченного истерического шепота, возгласов, полных рыданий. — Просто.., просто мне было как-то не по себе. Мороз по коже прошел.
— А что именно случилось? После каких событий вам приснился тот сон? — не выдержав, влез Мещерский.
— У меня был день рождения. Собрались гости, все очень поздно закончилось. Заснула я только под утро.
А потом Андрей разбудил меня и сказал, что я кричу во сне. И я сразу же вспомнила, что мне приснилось. Все так отчетливо стояло перед глазами. И мне стало жутко.
— А где вы отмечали день рождения? В ресторане?
— Нет, на подмосковной даче. Я купила дом на Николиной Горе — дивное место. Совсем дешево купила, старый дом, милый. Конечно, пришлось его сломать и построить новый. Считайте, заодно мы отмечали и новоселье.
— Собралось много гостей?
— Нет, только моя семья.
— Все те, кто приехал к вам сюда?
— Да.
— Все-все? — настаивал Кравченко. — Или кого-то все-таки не было?
— Все. Ближе их у меня никого нет.
— А это была ваша первая встреча с семьей после вашего приезда из-за границы?
— Нет, почему? С чего вы взяли? Я же там не в изгнании жила. Мы часто виделись.
— Со всеми? Я не считаю вашего мужа, вашего секретаря, Майю Тихоновну и Александру Порфирьевну — я знаю: эти люди всегда были с вами. Но остальные?
— Петя с Алисой регулярно навещали меня, и в Милан приезжали, и в Лугано — они же учились в Италии, и потом тоже, когда закончили учебу. И когда мой муж был жив, и позже. Егорка последний год жил с нами, я хотела, чтобы он тоже учился в Италии. И Дима часто гостил.
И мой брат.
Тут Мещерский хотел было ввернуть вопрос про Корсакова, но не успел. Кравченко захватил инициативу в свои руки.
— Значит, все
— Мне вдруг стало плохо.
— Обморок?
— Нет, вы не поняли, — Зверева покачала головой. — Я ощутила вдруг себя как.., ну, как мошка, которую гнетет столб атмосферного давления. Ужасная тяжесть. Мне нечем было дышать от.., ненависти, — голос ее дрогнул.
— От ненависти? — нахмурился Кравченко.
— Да. Я вдруг всей кожей ощутила, что со мной должно произойти нечто дикое, ужасное, потому что эта волна ненависти, которую я почувствовала, адресовалась именно мне.
— Это исходило от кого-то из ваших гостей?
— Я не знаю. Но ненависть витала в комнате, где мы сидели, в доме. Я не знала, что мне делать, как спастись.
— Но в чем это выразилось? Вы поймали чей-то ненавидящий вас взгляд, кто-то что-то сказал в ваш адрес, намекнул?
— Нет. Все это было.., ну, в воздухе, что ли, — певица плавно повела рукой. — Напряжение. Электричество — как перед грозой. И я все ждала: вот грянет гром и убьет меня наповал. Но.., ничего не произошло тогда.
— Было нечем дышать, — сказал Мещерский.
— Как? — Она заглянула ему в глаза. — Как вы сказали?
— Анчар, — Мещерский взял ее руку и почтительно поцеловал, — «яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною…». Ядовитые пары отравленного дерева, от них невыносимо дышать.
Кравченко вернулся к дивану. Было видно, что поэтическое отступление не произвело на него должного впечатления.
— Итак, вы почувствовали угрозу, скажем так, — продолжил он невозмутимо. — И реальную угрозу?
— Я не понимаю вашего вопроса. Я просто испугалась.
А тот сон стал защитной реакцией. Те ужасные вещи, которые я намеревалась проделать с кем-то во сне, наверняка возникли в моем подсознании как отображение моего предчувствия относительно того, как именно могут поступить со мной.
Кравченко поморщился: он не терпел дебрей доморощенного психоанализа.
— А в какой момент праздничного вечера вы все это ощутили? Ну, в начале, когда все приезжали, когда сели за стол, когда первый тост подняли за ваше здоровье?
— Я не помню. Разве можно отождествить свои ощущения с ходом времени? Я сидела, все было хорошо, потом вдруг испугалась. И это все.
— Но вы ведь о чем-то разговаривали за столом?
— Я не помню.
— Вспомните. Должно было прозвучать что-то, что на миг привлекло всеобщее внимание: тост, здравица, шутка, подарок. — Кравченко перечислял медленно, давая ей возможность восстановить это в памяти. (Если пожелает, конечно, — он отчего-то был уверен, что она не пожелает.) — Ах да, подарок, — Зверева выпрямилась. — Агахан еще сказал… Да, да Подарок — он тогда впервые сообщил мне в присутствии всех, что процесс о наследстве выигран.