Темный инстинкт

Степанова Татьяна Юрьевна

— Я свое сказал. Решать тебе.

Опер решал недолго. Поднялся, полез в сейф, достал оттуда пачку фотографий, початую бутылку водки, а из ящика в столе два пластмассовых стаканчика.

— Один вопросик на предмет проверки искренности конфидента, — он разлил по стакашкам. — А сколько Зверевой лет?

— Пятьдесят два года. А ты.., вы что, даже не допрашивали ее тогда?!

— Какое там! Прокурор вякнул, краснея и бледнея: а не ответите, мол, нам на вопросики, она на него глянула — он и заткнулся. Но ей, конечно, не до вопросов тогда было, понимаем. Но и сейчас, Вадик,

на протокол положить такую женщину — та-а-кую женщину никто из наших тут не осмелится. Духа не хватит. Уедет — пошлют потом отдельное поручение, на МУР спихнут, а там… Ладно, это теперь уже неважно, а важно то, что шабашник Коровин убиенный тебя не интересует? Так, нет?

— Мне за него платить не будут. А он действительно шабашник?

— Действительно. То опознание участковым полностью подтвердилось. И действительно, ездил в город за водкой. На обратном пути его и замочили.

— О нем мы будем скорбеть. Пока что. Но вспомним непременно, если понадобится. А вот о Пустовалове…

— Бери снимки. Полюбуйся. Это он по первому своему делу, когда напал на соседа по лестничной площадке. У того в результате тяжкие телесные — полгода в гипсе, потом инвалидом стал.

— А чем он его?

— Как и шабашника — топором по голове, тот руками успел закрыться — раздробление обеих кистей, переломы, ну и черепная травма.

— А лицо?

— В материалах уголовного дела сказано: «неизгладимое обезображивание лица» — шрам через весь лоб. Хорошо, черепушка у соседа оказалась крепкая. Вообще — удар в лицо — это на Пустовалова похоже.

— А в горло? Ножом? — насторожился Кравченко.

Опер пожал плечами.

— Просвети меня насчет этого психа, Саша. — Кравченко рассматривал фотографии, где в присутствии понятых тот, кого сейчас разыскивала милиция, демонстрировал что-то следователю на лестничной площадке, видимо, какого-то очень старого дома. — Только странно, что вы следственный эксперимент с невменяемым проводили.

— Не мы, во-первых. А во-вторых, дело еще до судебно-психиатрической было, по горячим следам, так сказать, закрепить хотели. И тогда выводов о его здоровье никто еще никаких не делал.

— Ясненько. А почему он…

— Слушай, я тут в одно место собирался, да ты пожаловал. Получить хочу там консультацию на тот же предмет, что и тебя интересует. Мне этот псих — вот где, — Сидоров показал себе на горло большим пальцем. — Ненавижу эту публику, потому что не понимаю. А тут есть человечек, который с одного взгляда их сечет. В общем, момент назрел — если хочешь, можешь прокатиться со мной. Вреда от этого, думаю, не будет.

— А куда прокатиться? — осведомился Кравченко.

— Да тут недалеко, в лесочке. Интернат там для вот таких, — Сидоров крутанул пальцем у виска, точно будильник заводил. — Лесная школа, в общем, а наши ее «Гнездом кукушки» окрестили. Там прежде и ЛТП наш районный помещался, и наркология, потом все прикрыли, трудоголики расползлись кто куда. Сейчас там только те дурики живут, какие сами того желают и кому совсем уж деваться некуда. Ну и несколько «принудиловок», но это случай особый. Со своим режимом. А зав всей этой богадельней голова светлая. Советы

иногда нам дает. Тут у нас весной из части дезертир деру дал с автоматом, шизанутый какой-то. Так ее советы очень даже пригодились. Так что и по Пустовалову…

— Ее советы? — Кравченко ухмыльнулся.

Сидоров в ответ улыбнулся обезоруживающе.

— Ладно, не цепляйся. Ты на колесах? Вот и чудненько. Только пожрать надо сначала заскочить куда-нибудь.

Пельмени уважаешь? Ну и лады. Тут есть одно местечко.

Глава 9

«ГНЕЗДО КУКУШКИ»

До «Гнезда» добирались довольно долго — сначала по шоссе, а затем по весьма живописной, но ужасающе ухабистой лесной дороге. «Хонда» то и дело подпрыгивала на рытвинах, кое-как присыпанных гравием.

— Тут у нас ремонт вечный, наверное, еще со времен варягов, — рассказывал Сидоров. Перекусив вместе с Кравченко и запив обед парой банок пива, он заметно оживился. И причина подъема его настроения стала для Кравченко скоро совершенно ясна. — У озера вашего стройка кипит, лес наш валят, роют, бетонируют, грызут природу точно колорадские жуки. А тут, — опер кивнул на сосны, на гранитные валуны, поросшие разноцветными мхами, — убогим и дорога вроде не нужна. И правда, куда им таким путешествовать? «Скорая» с грехом пополам из города доедет, хлеб с крупой тоже на попутке забросят, гроб — если кто скопытится — тоже: кладбище тут рядом.

— А персонал как же сюда добирается? — поинтересовался Кравченко.

— А персонал, считай, аборигены. Тут станция в двух километрах железнодорожная. Так половина персонала там в поселке живет. А сторож, повариха и старшая медсестра вообще при интернате постоянно. У них квартирки казенные во флигеле. Сторож, например, уж лет пятнадцать отсюда никуда.

— А завбогадельней? — улыбнулся Кравченко.

— У нее тоже там комнатушка. Она ж питерская сама.

Ну, ее сюда по распределению в оные времена. Ничего, вроде прижилась. Седьмой год здесь.

— Одна?

Сидоров погладил мягкую обивку сиденья.

— Классная машинка, — заметил он. — Я иномарочку эту замечал тут на днях. И не только на шоссе. Это ведь айзергуд на ней катается, секретарь Зверевой?

— Он иранец. Вроде бы.

— Иранец? Чтой-то вдруг?

— А так вот, — Кравченко полуобернулся. — Я его пока еще не разъяснил.

— Ну так постарайся, поторопись, — Сидоров вальяжно раскинулся на сиденье. — Баш на баш — уговор состоялся. Да, хороша машинка. И дом у этой Зверевой — закачаешься. Хоромы.

— Они там как на Луне живут, Шура. — Кравченко прибавил скорость: дорога вроде стала поровнее. — В вакууме, как зеленые человечки. Там все совсем другое.

Иная галактика.

— Брось, люди везде одинаковы. Что богатые, что бедные, что нищие — так же болеют, так же жрут, так же… — он запнулся, — словом, на гвозде в уборной у них тоже туалетная бумага.

— Но при этом унитаз золотой. Нет, Шура, кто на таком унитазе сейчас восседает, тот… Эх, да что там! Дольче вита. Она и есть дольче. Разница огромадная, особенно если со всем остальным нашим дерьмом сравнивать.