Тёмный
Шрифт:
– Надежда Петровна, примите мои соболезнования, – начал он, – для нас всех это такая…
– Вы Герман Петрович? Его дипломный руководитель? – резко перебила она.
– Да, – ответил Герман.
Внезапный порыв ветра словно вырвал мысли, как листки бумаги, и развеял над одиноко-серыми памятниками. А возможно, это острый взгляд одурманенных горем глаз кольнул. Герман растерялся.
– Это все вы со своими статьями! – выпалила женщина. – Втянули мальчика во что-то, а теперь совести хватает сюда приходить, в глаза мне смотреть!
– К-куда втянул? – От неожиданности
– Он еще не понимает, – голос женщины срывался, дрожал, – да это все статьи ваши. Олег сам не свой стал. Все твердил: «Мама, ты не представляешь, там тако-о-ое!» И ночами у компа все да у компа своего, не отрываясь.
Женщина всхлипывала, судорожно заглатывала воздух и говорила, словно не могла остановиться:
– Уж не знаю, чего вы ему дали, над чем таким работали, но только из-за вас это все. Не выдержал он.
– Я не понимаю, – растерянно твердил Герман.
Он и правда никак не мог взять в толк, что особенного было в статьях. Хотя где-то в глубине души неприятно елозила мысль-предчувствие, что недобрым веет от его работ.
– Он еще и остыть не успел, как эти стервятники пришли, вещи его перерыли, компьютер изъяли. – Последнее слово женщина уже пропищала. Рыдания душили ее. Не в силах сдерживаться, обезумевшая мать закрыла лицо руками и дала волю слезам.
То ли озноб, то ли испуг пробирал Германа до костей. Зуб на зуб не попадал, а мысли путались. Рядом с рыдающей матерью, у сырой могилы ее сына Герману хотелось просто убежать, спрятаться. Чувство вины овладевало сознанием, притупляя голос разума. В чем? За что? Не важно. Виноват!
– К-какие с-стервятники? К-кто изъял? – проговорил Герман, протягивая женщине платок.
– А я откуда знаю? – всхлипывала она. – Корочки показали какие-то, прошли и вынесли все. Не оставлять силы на обратный путь, да? Так, да, вы их учили?! Вот и не оставил!
Хрупкий и дрожащий, словно иссохший, с размытыми, изъеденными контурами лист, силуэт женщины отдалялся, а Герман стоял у свежего бугорка сырой земли и так много хотел спросить. Но разве ответит теперь молчаливый хозяин могилы?
«Упустил я что-то, проморгал…»
За большим столом в окружении знакомых и незнакомых людей, под бряканье посуды и всхлипы, молча жевалось одиночество. Одиночество со вкусом кутьи. Прилипало к зубам, приторно-сладкое, оно будто лишало воздуха. Хотелось вырваться наружу и дышать, жить. Но Германа не оставляло ощущение, что оплакивал он не только паренька.
– Герман Петрович, – окликнул кто-то в тот самый момент, когда Герман уже собрался незаметно покинуть университетскую столовую, – погоди. Давай выйдем на улицу, поговорим. Тут и правда душновато.
Степан Федорович нагнал его, наскоро пожал руку и повел к выходу. Лоб у завкафедрой блестел, покрытый испариной. И весь он был запыхавшийся, оборачивался то и дело, словно тайком пробрался в чужой дом и скрывается от посторонних глаз.
Герман ничего не ответил, молча пошел следом, лишь рукава натянул на кисти рук да
– Похороны да поминки всегда дело такое, малоприятное, – начал Степан Федорович издалека. По нему было видно, что разговор он затеял вовсе не о поминках, да вот подойти к делу все никак не решался, мялся да взгляд отводил.
Герман всегда чувствовал какое-то отвращение то ли к себе, то ли к собеседнику, когда тот вот так не мог в глаза при разговоре посмотреть. Если скрывать тебе нечего и совесть чиста, то прятаться да вилять не будешь. И говорить с таким тошно. Будто маска какая-то перед тобой. Так и хочется бегающие глазки поймать да заглянуть в эту муть непроглядную.
– Ты что-то сказать хотел? – сухо спросил Герман, когда они вышли на улицу и остановились у крыльца служебного входа.
Разводить долгий и пустой разговор ради приличий ему совсем не хотелось. Ни повод, ни настроение к тому не располагали.
– Да, Герман Петрович, я собственно по делу, да, – снова замялся начальник, – тут, эта, следователи уже беседовать с нашими стали. Так вот это, возвращаясь к нашему разговору-то, ты подумал?
– А что я должен был подумать? Я, по-моему, уже все сказал.
Степан Федорович вздохнул глубоко, помолчал, оценивающим взглядом окинул Германа с головы до ног.
– Необдуманно ты тогда сказал, Герман Петрович. Все-таки юноша не совсем в себе был. Да и нам лишние проверки ни к чему. – Он сделал многозначительную паузу и добавил, перейдя на шепот: – Даже мать бедолаги говорит, мол, что не в себе он был. Странный. Но, правда, она вполне недвусмысленно намекает, что работа над дипломом его из себя-то и вывела. Да-да! Учти.
– Ну так и что? – возмутился Герман. – Лично я не замечал в его поведении ничего такого. И ребята, друзья его, кстати, тоже. А мать сейчас не в том состоянии, чтобы…
– Эк ты поосторожнее, – перебил его Степан Федорович, – не тебе оценивать, в каком мать состоянии. Следователи не психоаналитики, однако ж.
Лицо у завкафедрой раскраснелось, пот уже тяжелыми каплями начал стекать со лба.
– А мне-то зачем быть поосторожнее? – не понял Герман.
– Понимаешь ли, Герман Петрович, в наших общих интересах было бы придерживаться всем одной версии. А уж коли ты такой несговорчивый, то сам же на себя беду и накликаешь. Ну сам посуди, мне ставить под удар весь наш коллектив и репутацию университета резона нет. И вполне может оказаться, что парень-то с катушек слетел из-за неадекватной нагрузки дипломного руководителя. Да еще если какие другие отношения заподозрят… Э-эх, – и Степан Федорович покачал головой.
– Какие еще другие отношения?
От возмущения Герман повысил голос так, что прохожие стали оборачиваться и подозрительно коситься в сторону шепчущейся парочки.
– Народ у нас, сам знаешь, любит подобные сенсации. Так что смотри, Герман, – и на этих словах завкафедрой, подняв брови, покачал головой, – придется от работы тебя отстранить до выяснения всех обстоятельств.
– Это еще зачем? – вспылил Герман. – На что это ты все намекаешь? Сам прекрасно знаешь, что все нормально у нас было.