Темпориум. Антология темпоральной фантастики
Шрифт:
– Папа, – сказал я, уже когда мы входили в гостиную и он снимал пиджак, оставаясь в темно-синей рубашке, закатывал рукава и торопливо спускался в подвал, впервые не останавливая меня, – твои эксперименты с генами как-то связаны с этим полем. Официально у вас ничего не получается, но секретная часть вашей работы зависит от этого поля, и там есть настоящий успех.
Он, не оборачиваясь, усмехнулся, открыл железную дверь, быстрой дробью набирая код и сообщая пароль. Дверь поехала в сторону, нас обдало теплым воздухом. Папа вошел в лабораторию, махнув мне рукой.
Центральные мониторы сразу
Еще три недели назад я бы душу отдал ради того, чтобы осмотреть тут всё, чтобы родиться заново и жить тут с вечера до утра, до самого конца времен. Но теперь в голове моей была жажда узнать правду, и я продолжал:
– Ты сумел использовать это поле, не знаю как, но оно помогло вам и вашим генам, вашим… клонам, – голос мой вырос, стал пронзительным и неудержимым. – И теперь там… растет эта девочка, эта Света – наша мама!.. А я… – Я задохнулся и замолчал.
Отец стоял неподвижно, сжав руками взятый со столика черный пульт. Он не мог мне соврать, а потому ему очень не хотелось отвечать.
– Если бы всё было так просто… – негромким расслабленным голосом заметил он, отдавая какие-то команды на пульте управления комплексом. – Ученый вырастил девочку и мальчика друг для друга взамен собственной утраченной любви… Если бы. Знаешь, так трудно жить, если ты минутная стрелка. Как будто жизнь известна заранее, словно прочитанная книга, как будто ходишь по одному и тому же пути. Как тяжело ожидать то, что неминуемо произойдет, каждый день, каждый час?.. Зачем тебе знать это сейчас, сынок? Я бы не стал тебе отвечать.
Лицо его было мрачноватым, но в целом в норме, будто я только что не сказал нечто потрясающее, абсолютное, после чего жизнь меняется безвозвратно. В моем меняющемся сознании он походил на неуклюжего гиганта, взирающего на крошечные скалы, разбросанные собственной рукой, на крошечные реки и лилипутские моря, в которых плавали бациллы-киты. Всё это утомляло его, как древнегреческого титана утомляла смертная суета. Внезапно, еще толком не зная величины его открытий, я понял: он был Прометеем, принесшим людям огонь и не хотевшим из-за этого страдать. Но не страдать было невозможно.
– Ты только скажи мне, – попросил я, снова остро, почти с болью чувствуя нечто недосягаемое в нем, таком близком и настолько непознанном мной до сих пор, – она действительно наша мама? Это на самом деле… ее клон?
– Сережа, – ответил он после паузы, пристально глядя мне в глаза, – эта девочка – для тебя. Судьба посылает ее тебе в руки, ты уже взял ее. И хотя она будет любить нас обоих, останешься с нею ты.
– Откуда ты знаешь? – прошептал я, зачарованный, веря ему полностью, до конца, как в сказочные шесть или восемь лет.
– Она такая чудесная, – внезапно запрокинув голову, рассмеявшись, сказал он. – Я уж начал забывать, как она выглядит.
Я узнал этот смех: в нем была давным-давно не выходившая наружу вечная папина боль. Подойдя к нему и прижавшись к его груди горящей щекой, я почувствовал,
– Пап, я посижу здесь с тобой?
– Принеси чаю, – ответил он.
На третий день непрекращающихся исследований дом наш превратился в проходной двор для ученых, правительственных агентов и просто боевиков спецназа. Количество защитной, тревожной, научной и энергетической аппаратуры достигло критического предела. Академические совещания проводились с периодичностью уже в три-четыре часа. Наконец было точно установлено: поле смещается от нашего дома, в центре которого в течение тридцати лет была стабильная «воронка четырехмерности», куда-то в сторону, совершая серию пульсирующих движений, сжимаясь и расходясь в стороны, теряя очертания и, «совершенно очевидно», схлопываясь навек.
Сделать с этим ничего не было возможно. Поэтому в задачу отца и его людей входило добыть как можно больше информации из «данного природного феномена». Все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом «перманентный мозговой штурм».
Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто:
– Всё заканчивается. Поле расширяет пульсацию с геометрической прогрессией и завтра утром сместится очень далеко отсюда, примерно на четыреста километров на юг. Группу перебросят туда, ты останешься здесь практически один. – Он понизил тон, сжал мое плечо, указывая, что сообщает нечто крайне важное: – Никто не знает, что ровно в полночь следующих суток центр по параболе вернется сюда, и будет последняя судорога. Здесь почти никого не будет, никто не сможет тебе помешать. Возьмешь в моей комнате дорожную сумку, там всё подготовлено. Где-то без пятнадцати двенадцать уже будь у стены. Без одной минуты – лезь.
Что-то вздрогнуло во мне, перевернулось, оцепенение сошло.
«Что всё это значит?» – хотел спросить я, но вместо этого автоматически вылетело:
– Мы больше не увидимся?! Мой сын никогда не встретит своего дедушку?..
Он усмехнулся, не собираясь отвечать. Боль его куда-то полностью исчезла, сделав его другим человеком, совершенно незнакомым, но еще более родным. Ему всё это было снисходительно-забавно. Он-то ведь знал всё наперед.
– Она приходила вчера, пока ты спал. Смогла перейти поле в момент сжатия, – я вздернул голову и распахнутыми глазами смотрел на него.
– Мы немного поговорили на кухне. Сложнее всего было сделать так, чтобы они все не поняли, откуда она пришла.
Мне было уже плевать, откуда.
– Что она сказала?
Папа помолчал, улыбаясь. За словами, которые он должен был сказать, стояла вся его жизнь. Сеть невидимых морщинок пронизала его лицо. Ему было сорок два года, на тридцать долгих лет больше, чем мне.
– Она не смогла сдержаться. Сказала, что мы с тобой необыкновенные. Что, кажется, влюбилась в нас.