Тень Императора
Шрифт:
Газахлар провел ладонью по гладкой, как шар, голове - он все ещё не мог привыкнуть к тому, что тело его полностью лишилось волос после перенесенной болезни. Окинул взглядом уставленный вазами с фруктами столик и, поколебавшись, кинул в рот щепотку кишмиша.
– Зачем тебе знать подробности? Он умер весьма своевременно, не так ли? Нам опять удалось избежать междоусобицы, и это самое главное. Согласись, нет ничего хуже братоубийственной войны, в которой гибнут твои соотечественники. Твои будущие подданные, трудом и богатствами коих жива империя.
– Если он умер сам, стало быть, у меня нет причин
– Ильяс не глядела на отца, с нарочитым вниманием рассматривая украшавшие стены зала изображения алых цапель, бродящих по заросшему тростником болоту в поисках мальков и лягушек.
– О Великий Дух! Неужели тебе обязательно надобно услышать от меня признание в том, что я уморил Бибихнора? Ну уморил. Подсыпал ему яда в питье, - раздражаясь, промолвил Газахлар.
– Признай лучше, что мы с Амашей блестяще обделали это дельце. Народ был счастлив обрести нового императора. А юному императору и его опекунше, конечно же, нужны мудрые советники и наставники, и я подумал, что ты пригласила меня сюда поговорить именно об этом...
– Ты думаешь, из тебя получится мудрый советник?
– прервала Газахлара Ильяс.
– До сих пор твои советы не способствовали процветанию империи. Уж очень ты любишь скакать на двух лошадях сразу, а это, как общеизвестно, ни к чему хорошему не приводит.
Зависнув над столом, Газахлар ещё раз критически оглядел сочные, золотисто-желтые ломти дыни; соблазнительные, красиво разложенные дольки апельсинов; гроздья лилово-черного, дымчато-янтарного и продолговатого зеленого винограда; финики в меду; сладкие и соленые орешки. Покосился на Ильяс и вновь потянулся к вазочке со своим любимым кишмишем.
– Дорогая, я не езжу на двух лошадях. Просто умею на ходу пересесть с издыхающей на свежую, выносливую и полную сил. К обоюдному, как мне кажется, удовольствию и пользе.
– Как часто мы пользуемся своей способностью рассуждать для того только, чтобы подыскать достойные оправдания поступков, совершенных потому, что они были нам выгодны, - пробормотала Ильяс, отвечая скорее сама себе, чем собеседнику.
– О, это лишь на первый взгляд странно, что собственные проступки кажутся нам неизмеримо менее предосудительными, чем чужие, - усмехнулся Газахлар.
– Это объясняется тем, что мы знаем все обстоятельства, вызвавшие их, и потому прощаем себе то, чего не прощаем другим.
– Да, побывав в чужой шкуре, на многое начинаешь смотреть иначе.
– Людям свойственно не думать о своих недостатках, а в случае нужды легко находить для них оправдания.
– Газахлар многозначительно поднял палец.
– Но истинный мудрец умеет прощать как себя, так и своих близких.
– И чем же ты отравил Кешо?
– поинтересовалась Ильяс, пропуская последние слова отца мимо ушей.
– Отваром желтоцвета и кудреника. Беседы с твоим аррантом пошли мне на пользу, а содержание его тюков могло бы осчастливить и обогатить более разумного и предприимчивого владельца. Он что же - уплыл из Мванааке, не прихватив никакого имущества?
– Оно погибло во время пожара в "Доме Шайала".
– Ильяс подошла к высокому окну и уставилась на плывущие над морем облака.
– Прискорбно. Однако жизнь - это пиршество, на котором каждый стремится съесть
– Рада буду с ней познакомиться. Вряд ли она такая уж пустышка, как следует из твоих слов. Иначе Эврих вряд ли бы на неё позарился. Кроме того, я считаю своим долгом проследить за тем, чтобы дитя, которое она родит, получило хорошее воспитание и образование. Я многим обязана моему арранту.
– А тебе не кажется, что мне ты тоже кое-чем обязана и настала пора поговорить об этом?
– Газахлар нахмурился и быстрым шагом прошелся по залу.
– Ты знаешь, что меня больше всего удивляет в людях? Их непоследовательность. Я почти не встречала цельных личностей, остававшихся верными себе как в достоинствах своих, так и в недостатках. Меня и сейчас поражает, как в людях сочетаются самые несовместимые черты. Ты ослепил моего мужа, отнял сына, вынудил отправиться в изгнание, помогал травить целых десять лет и желаешь искупить все это убийством своего благодетеля? Да ещё рассчитываешь на мою благодарность и полагаешь себя достойным занять место наставника Ульчи?
– Ильяс развела руками, изобразив на лице крайнее изумление.
– Видала я негодяев, способных пожертвовать собой ради любимого человека, сердобольных воришек, слезливых убийц и продажных девок, считавших делом чести обслужить клиента на совесть, но все они являются по сравнению с тобой образцами складного мышления и последовательности.
– Государственный муж не может быть совестливым, справедливым и последовательным. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать это.
– Газахлар поморщился, желая показать, что нет смысла толковать о столь очевидных вещах.
– Когда-то мы уже говорили о предательстве, которое становится подвигом, если совершено во благо империи. Ты не согласилась со мной и вынуждена была бежать в Кидоту. Я рассчитывал, что годы лишений пошли тебе на пользу и кое-чему научили. Не разочаровывай же меня, дочь.
– Ты рассчитывал, что я научусь прощать все и всем? Как аррант, полагавший, что не надо ждать от людей слишком многого? Что надобно быть благодарным за хорошее обращение и не сетовать на плохое? "Ибо каждого из нас сделало тем, что он есть, направление его желаний и природа его души". Он утверждал, что только недостаток воображения мешает нам увидеть вещи с какой-либо точки зрения, кроме своей собственной, и неразумно сердиться на людей за то, что они его лишены. Однако я - не он и не собираюсь смотреть на мир твоими глазами.
– Стало быть, я ошибся.
– И это будет стоить тебе дорого. Дверь в зал без стука распахнулась, и на пороге появилась Нганья с серебряным подносом в руках.
– Входи. Ты принесла то, о чем я тебя просила?
– обратилась к подруге Ильяс.
– Да.
– Нганья сделала вошедшим за ней воинам знак подождать её у входа и, обращаясь к Газахлару, пояснила.
– Ильяс велела приготовить тебе подарок, и я поспешила выполнить её распоряжение.
– Какой ещё подарок?
– В голосе Газахлара отчетливо послышалась тревога. Он отступил от шагнувшей к нему Нганьи и, качнувшись, едва не уронил напольную тонкогорлую вазу с большими белыми цветами.