Тень мачехи
Шрифт:
Купченко подался вперед, потряс Таню за плечо и сочувственно сказал:
— Танюш, не расстраивайся, — и обратился к Залесскому: — Юрок, к тебе вопрос, как к юристу: мы можем что-то сделать?
Таня с надеждой подняла взгляд на Юрия. Адвокат вздохнул, потер лоб.
— Кому он собирался продать аптеки?
— Я не знаю… — Татьяна развела руками. — Не спросила. Я в таком состоянии была — там, в камере — что мне вообще без разницы было, что происходит, лишь бы быстрее оттуда выбраться!
— А он этим воспользовался, — понимающе кивнул адвокат. — Более того, он сам смоделировал
Его голос звучал мягко, успокаивающе, и Татьяна, облегченно вздохнув, посмотрела на него с благодарностью.
— Я постараюсь что-нибудь сделать, — продолжил Залесский. — Но если бы знать, с кем твой муж собирался заключать сделку, можно было бы переговорить с этим человеком. Не думаю, что кто-то захочет связываться с мошенником, который подставил свою жену и получил доверенность обманным путём.
Татьяна напрягла память. И разочарованно покачала головой: нет, Макс ничего не говорил о покупателе.
— Танька, давай его посадим! — со злостью предложила Яна. — Юр, можно ведь его посадить? Вот упырь! Эх, попался бы он мне!
Купченко чуть подался вперед и посоветовал Залесскому:
— Юра, сделай, а то наша Дартаньяна его придушит, и посадят уже её.
Адвокат чуть улыбнулся, но через мгновение вновь стал серьезным.
— Тань, может, прямо сейчас поедем искать твоего мужа? — предложил он. — Время дорого. А к Пашке потом заедем, он ведь в безопасности, под присмотром…
Но Демидова даже думать об этом не хотела.
— Юр, мне хоть одним глазком взглянуть на него!… — попросила она. — И он успокоится, когда меня увидит — знаешь, как плакал, когда меня полиция забирала?… Бедный, он ведь сиротой остался! Теперь я его точно к себе возьму.
Машину снова тряхнуло, и по багажнику прокатилось что-то круглое.
— Да, знать бы, что Фирзина такой дрянью окажется — сразу бы постарались ее прав лишить! — в сердцах сказала Яна.
— Она не дрянь… — покачала головой Татьяна. — Бестолковая просто. И жадная. Наверняка Макс ей заплатил, да еще соврал, что я в опеку ходила, чтобы Павлика у нее отобрать. Господи, какой кошмар…
Она сникла, опустив глаза. Фирзину было жаль — даже несмотря на то, что она натворила. Но, с другой стороны, останься она жива, что было бы с Павликом? Ведь сожитель матери наверняка продолжал бы его избивать…
— Прости, Таня. Это ведь я тебя отговорил, — голос Залесского был полон раскаяния. Она ободряюще дотронулась до его плеча:
— Не извиняйся. Ты же хотел, как лучше.
Все замолчали — похоже, думали об одном и том же.
— Слушайте, а ведь пацан еще не знает, что мать умерла! — потрясенно сказала Яна. — Надо ведь как-то сообщить…
Татьяна вздрогнула от этих слов. Мигом вспомнила, какими глазами Павлик смотрел на мать, как радовался, когда она приходила. «Я не смогу! — осознала она. — Я пережила предательство мужа, просидела ночь в камере, почти потеряла бизнес… Но сказать ребенку о том, что его мама погибла… нет, на это у меня точно не хватит сил!»
И, словно услышав ее мысли, Купченко пообещал:
— Я скажу. Поговорю с ним, как мужчина с мужчиной.
— Вместе поговорим, — притормаживая у шлагбаума, устало вздохнул Залесский. И Таня вдруг поняла, что он не спал всю ночь. Они все — не спали. С тех пор, как узнали, что она и Павлик — в беде. И чувство благодарности захлестнуло её, подступило к глазам влажным жаром, защипало в носу. В памяти всплыли слова Яны: «Ты живешь в иллюзиях, будто сама способна всё решить — и будто других обременять своими проблемами не нужно. Вот только сил у тебя на всё не хватит. А друзья — на то и друзья, что поддержат и помогут». И ощущение полного, тотального одиночества, которое обступило её, когда она осознала предательство Макса, прошло. Безвозвратно прошло.
…Залесский припарковался возле больницы, и они, сбросив верхнюю одежду в раздевалке для персонала, поднялись в педиатрию. Здесь было тихо — сончас. Стараясь не шуметь, пошли по длинному коридору с синими стенами и белым мраморным полом.
— Слушай, забыла тебе сказать: Львовна же здесь! — вспомнила Яна. — Не знаю, чего ее принесло в субботу. Но она просила позвонить, когда твоё дело решится.
— Я сама к ней зайду, — пообещала Таня. Сначала ей хотелось увидеть мальчика, и она дернула за джемпер Витьку, который шел чуть впереди: — Паша в той же палате?
— Нет, в двадцать первой, одноместной, — обернувшись, ответил Купченко.
Татьяна прибавила шагу, и, дойдя до нужной дери, осторожно приоткрыла ее. Заглянула внутрь. Мальчик спал на кровати, стоявшей возле окна — до горла укутанный одеялом. Лицо ребенка было бледным, измученным, страдальческая морщинка залегла между его бровей — будто и во сне его терзало что-то страшное. На соседней кровати лежала Тамара — в обычной одежде, и Таня поняла, что сегодня даже не ее смена, а она все равно не отходит от Павлика. Увидев Татьяну, Тамара осторожно поднялась, чтобы не разбудить ребенка скрипом пружин, махнула рукой — мол, сейчас выйду.
— Всё в порядке, уснул, — шепнула она, выходя в коридор. И улыбнулась Тане: — Я так рада, что тебя отпустили! Нисколько не сомневалась, что так и будет! И я приезжала, Тань, ты не думай! Но вернулась сюда сразу, как дала показания — не хотела Павлика надолго оставлять, ему итак несладко…
— Я знаю, дорогая! — Таня обняла её — крепко, с искренней благодарностью. Посмотрела на Залесского, Яну и Витьку. — Вы пока идите в ординаторскую, хоть кофе выпейте, а то зеленые уже от недосыпа. А я к заведующей загляну, и сразу к вам.
— Пойдем, ничего с твоим Пашкой не случится, — сказал Купченко, беря Тамару под руку. И пообещал: — Таня, будь спокойна, я со всей ответственностью отнесусь к кофетерапии, никому помереть не дам.
Улыбнувшись, Таня пошла к кабинету Инессы Львовны. Несмотря на все пережитое, она чувствовала, как силы возвращаются к ней, ведь еще немного — и всё устаканится. Она сможет усыновить Павлика, и Юра будет рядом… И даже если Макс действительно продаст аптеки и сбежит с деньгами — что ж, значит, не вернется, и это уже плюс. В конце концов, она готова заплатить за удовольствие не видеть его больше. Дороговато, конечно, получается — ну и плевать, у нее ещё кое-что осталось, проживет.