Тень мачехи
Шрифт:
Вяземская прищурила глаза и скрестила руки на груди.
— Знаете, что, Игорь Анатольевич? А ведь я вас сюда не приглашала, — с вызовом сказала она. — В больнице неприемные часы, вы здесь не работаете — так на каком основании вы сюда явились? Я, как администратор, хочу знать. Это к вопросу о моем статусе. А вопрос о вашем профессионализме я обязательно поставлю после того, как будет собран врачебный консилиум по поводу диагноза, поставленного вами Демидовой. Экий вы быстрый, шашкой-то махать! Раз — и влепили такой тяжелый диагноз, толком не обследовав пациентку. Конечно, на нее плевать — а
— Не смейте так со мной разговаривать! — вспылил Новицкий, срывая с лица очки. Сказал, протирая стекла: — Я делаю свою работу!
— Пошел вон из моего кабинета, трусло! — рявкнула Вяземская. Новицкий, задохнувшись от гнева, трясущимися руками водрузил очки на место. И, что-то пробормотав, громко захлопнул за собой дверь.
Инесса Львовна без сил опустилась в кресло и сказала, потирая виски:
— Таня, я не знаю, что ты собираешься делать, но сейчас иди, добром тебя прошу, он ведь не шутит по поводу принудительного лечения.
— Спасибо… — еле выговорила Татьяна. — Извините меня…
Инесса устало махнула рукой.
Выглянув в коридор, Таня увидела, что Новицкий идет к выходу из отделения, и на цыпочках побежала в ординаторскую.
— Юра, пожалуйста, нам срочно нужно уехать! — взмолилась она с порога.
Залесский удивленно выгнул бровь, но, ничего не спросив, поднялся, отставляя в сторону чашку с недопитым кофе. Яна встревожено вскочила:
— Тань, куда? Что тебе Львовна сказала?
— Ох, Янка… Потом расскажу, — замялась Таня. — Позвоню, ладно?
И, обратившись к Тамарочке и Купченко, попросила:
— Ребят, вы уж подержите Павлика подольше, чтобы его в детдом не перевели. Я сейчас не смогу оформить документы на усыновление. Если честно, вообще не знаю, когда теперь смогу… — ее губы задрожали.
— Тань, да скажи ты, что случилось! — потребовала Яна.
— Таньча, друг ли ты нам? — патетически сказал Купченко. — Если друг, говори, мы поймем!
— У меня был приступ в камере. И ещё при задержании, — вздохнула Таня, не глядя на Залесского. Страшно было увидеть в его глазах то, что могло окончательно добить её. Но и скрывать она не хотела, лучше уж признаться — а при друзьях это легче. — Ко мне вызвали Новицкого. Он понял, что я сказала ему неправду, разозлился, как черт… И теперь настаивает на том, что у меня шизофрения. А с этим диагнозом мне ребенка не отдадут, и на работе не оставят, да еще и в психушку могут принудительно запереть. Но я докажу, что его диагноз неверный! Вот только Павлик… У меня душа болит за него. Вдруг не успею, и его в детдом заберут?
Друзья потрясенно молчали — только Яна, лучше всех понимавшая, о чем идет речь, презрительно фыркнула:
— Ну и задница этот Новицкий! Таньча, надавай ему по щам! Докажи, что он ноль, как врач, и пусть эту гниду выкинут из профессии! А насчет Паши — да, надо что-то придумать.
Купченко крякнул, почесал макушку, и сказал:
— А чего тут придумывать? Тамарочка, как считаешь: Павел Викторович — хорошо звучит?
Таня ахнула. А Тамара, просияв, подскочила и повисла на шее у Витьки:
— Витюша, ну как же я тебя люблю! И Павлушку тоже! Я тебе за него ещё семерых рожу!
— Ты… не сможешь… — убежденно просипел Витька, пытаясь высвободиться. — Задушишь… Мой бледный тень, конечно, будет навещать тебя ночью, но отец-призрак хорош только для Гамлета. Впрочем, если назвать какого-нибудь сына Гамлетом…
Он балагурил, явно пытаясь скрыть смущение.
И Таня, выходя из ординаторской вместе с Залесским, улыбалась сквозь слёзы.
19
На высоком больничном крыльце, забранном черной решеткой перил, Залесский придержал дверь — и Татьяна вышла в сопливый, промозглый, но бесконечно любимый март. Новицкого не было — как не было всего остального, горячащего воображение: ни бугаёв-санитаров, ни соответствующей машины, ни насилия, завернутого в душную вуаль заботы. «Трусло» выступил в своем репертуаре хренового музыканта, которому плевать на музыку, лишь бы числиться в оркестре: «позабыл» о нездоровье пациентки, предпочтя сохранить врачебную репутацию. Но надолго ли?
— Куда поедем? — поинтересовался Залесский, усевшись за руль. Об инциденте в ординаторской он тактично молчал, понимая — Таня всё объяснит, нужно лишь дать ей время. А она сидела очень прямо, вскинув голову — будто взведя курок. Черты лица заострились, рот сжался в упрямую подковку, в серых глазах сталью поблескивала злость. И только припухшие веки и покрасневшие крылья носа напоминали о том, что еще несколько минут назад она плакала, навсегда отдав мальчишку. И будто выплакала последнее — а теперь молча смотрела перед собой, принимая решение.
— Я хочу выловить Макса, — наконец, сказала она. — Пусть ответит за всё.
Справедливость. Залесский знал, каково это: желать справедливости всеми фибрами души, пламенеть изнутри, загоняя врага, будто волка к флажкам. А после видеть, как его настигает наказание — и становиться сильнее, и будто на ступеньку выше. Достойный финал охоты на человекозверя, меченного духовной проказой — которая, в отличие от физической болезни, делает его опаснее, хитрее, изворотливее.
— Согласен, — он повернул ключ зажигания. — Показывай дорогу.
Жаль, она не знала, по какому адресу в последнее время жил бывший муж. И они направились в ее офис — хотя Татьяна говорила, что в так некстати выпавшую субботу там вряд ли кого-то можно застать. Но Залесский надеялся найти хоть какую-то зацепку. Что ж, сыскарский нюх не подвел его: в узком окне, заглубленном в нишу цокольного этажа, горел свет.
Бросившись вперед, как взявшая след гончая, Татьяна взлетела на крыльцо и распахнула темно-коричневую дверь — Залесский еле успел догнать, так что в офис они ввалились вместе. Прошли через квадратную комнату, уставленную столами с мертвыми мониторами, к деревянной двери в углу. Та была открыта, за ней чавкал и жужжал принтер. И два человека стояли возле него. Сухощавый востроносый мужчина с редкой рыжеватой паклей на месте волос — явно злящийся, с тревогой перебирающий отпечатанные листы. И грузная женщина лет пятидесяти, со старомодным перманентом, в бесформенном платье и криво повязанной шейной косынке — перепуганная, с бегающим, тоскливым взглядом.