Тень мачехи
Шрифт:
На кухне образовался бедлам: цветастые полотенца и прихватки валялись на полу, тут же белел перевёрнутый ковшик с земляничным рисунком, лежащая на боку кастрюля из того же комплекта подняла круглое ухо. Вокруг неё растекалась розовая лужа киселя. Тётя Аля, брезгливо поднимая ноги в тапках — будто кошка, попавшая в лужу — пыталась зацепить кастрюлю вытянутыми пальцами, и причитала:
— Ой, лышенько! Да ты ж пила и ела с них всё детство, чего же теперь не так?
— Мам, я тебя просила убрать? Добром просила? Не обижайся теперь! — бушевала Наталья, открывая шкафы нового тёмно-серого гарнитура
— Вот это всё, мама — на помойку! Я зачем новую посуду покупала? Вот, смотри, полные ящики! — распахнув один из шкафов, Наталья показала на пирамиду крапчатых кастрюль и сковородок из мыльного камня. — А те на моей кухне не смотрятся!
— Да кухня твоя как гроб! — бросила в сердцах Алевтина Витальевна. — Ничего живого нету, ни цветочка, ни ягодки, ни узора какого! Дома-то у нас по-другому было, ты, Наташка, в красоте росла, и нервной такой не была. А сейчас чумная, как мегера — потому как кухня эта твоя чумная!
— Мама, перестань!
Но тётя Аля уперла руки в боки и останавливаться не собиралась:
— Злая ты стала, доча. И то тебе не так, и это не этак, бесишься, ёрзаешь — как перца в попу насыпали! Я ж тебя разве тому учила? Не тому!
— А чему? Что бедность — не порок? — взвилась Наталья. — И поэтому надо в дом всякий хлам тащить? Я сказала — на помойку, значит — на помойку!
— Ох, чую я, ты б и мать родную на помойку выставила, если бы было кому с дитятей нянчиться! Зачем меня с места сняла? Жила б я в своем доме, хозяйкой. А ты — продадим, да продадим…
— Да ненавижу я тот дом! И село твоё — не-на-ви-жу! — закричала Наталья, хватая плетёную конфетницу. Скривившись, запустила её в стену и выскочила с кухни — Татьяна еле успела отступить с дороги. Гулко стуча босыми пятками, Наталья скрылась в своей комнате и с грохотом захлопнула дверь. В детской трубно заревела Вика.
— Тёть Аль, я сейчас помогу убраться! — Татьяна ободряюще глянула на пожилую женщину и понеслась к ребенку. Подняла Вику из кроватки, принялась успокаивать, тряся погремушкой. Девочка замолчала, только маленькие слёзки блестели в уголках глаз. Татьяна быстро сменила ей памперс, уложила в переносную люльку и вернулась на кухню вместе с ребенком.
Алевтина Витальевна, кряхтя, собирала с пола прихватки и полотенца. Кастрюля с земляничками, вымазанная розовым киселём, уже стояла в раковине. Таня поставила люльку на стол а сама метнулась в ванную, за тряпкой. Поползла на коленях по кухне, вытирая кисель. В коридоре послышался шорох, рокот откатившейся дверцы шкафа-купе, треск кнопок. Цокая каблучками, Наталья в плаще и ботинках прошла через прихожую, и, даже не глянув на них, вышла из квартиры.
— Вот, Танечка, такая жизнь… — вздохнула тётя Аля, всем видом показывая — да нет никакой жизни, морока одна. Её лицо стало красным, между бровями и в уголках рта замерли скорбные морщинки. Дышала она прерывисто, потирала левую сторону груди.
— Тёть Аль, вы хорошо себя чувствуете? — напряглась Татьяна.
— Ничего-ничего… — с трудом проговорила Алевтина Витальевна. — Там… Таблетки дай, в сумке они…
Женщина тяжело осела на табуретку, растирая грудь и шею. Татьяна быстро выскочила в коридор, нашарила в кармане черной сумки пузырёк с нитроглицерином и, вытаскивая на ходу тугую пробку, бросилась к Алевтине Витальевне. Сыпанула ей на ладонь пару белых шариков, проследила, чтобы та закинула их под язык. И взяла тётю Алю за руку, отыскивая пальцам ниточку пульса — тот был неровным, то частил, то сбивался и замирал.
— Так, давайте-ка в комнату, — скомандовала Татьяна, помогая соседке подняться. — Полежите, успокоитесь. С сердцем шутки плохи.
— Да больное оно, моё сердечко, — пожаловалась Алевтина Витальевна, одной рукой обнимая Татьяну за шею и бредя вместе с ней по коридору. — Уж десять лет как на инвалидности.
«Значит, семейное у них, раз Вике операцию на сердце делали», — подумала Демидова, подводя соседку к дивану. Уложила, повыше подняв подушку, рванула к окну и открыла створку, впуская свежий воздух. Принесла с кухни люльку — Вика играла со своими пальчиками, и на взрослых внимания не обращала.
— Эх, ласточка ты моя, — вздохнула тётя Аля, с любовью глядя на внучку. — Кому нужна, если бабы не станет?
— Не говорите так, — поморщилась Татьяна, усаживаясь рядом с ней. — Надо беречь себя, нервничать поменьше — и всё будет хорошо.
— Ох, Танюша, да как тут поменьше нервничать? Я вот тебе одной признаюсь: так я пожалела, что дом продала! Уж так пожалела! Не надо было у Наташки на поводу идти. Да кто ж знал, шо она с Москвы как чужая вернется? И Викусю привезла, мы, говорит, мама, никак без тебя. Прям мёдом лила: как жить будем, как дитятко воспитывать… А оно вон как оказалось. На помойку всё, говорит!
— Тёть Аля, давайте не будем, вредно вам об этом. — Татьяна снова пощупала её пульс — он стал ровнее, хотя всё так же частил. — Где у вас тонометр? Давление бы померить.
— Там… — Алевтина Витальевна махнула рукой в сторону тумбочки. — Да мне и поговорить-то, кроме тебя, не с кем. Душу облегчить, давит…
Открыв дверцу тумбочки, Татьяна обнаружила мини-аптеку: склянки, шприцы, таблетки, пара градусников и даже пакет с горчичниками — осыпавшимися, почти коричневыми, на вид им было лет двести. Кожаный футляр с тонометром стоял на нижней полке. Таня размотала трубки фонендоскопа, наложила манжету тонометра на руку соседки. Прибор загудел, нагнетая воздух.
— А на Сергея этого Наташка дюже зла. Дюже! — продолжала Алевтина Витальевна. Татьяна понимала, что лучше не удерживать её — пусть выговорится, выльет свою обиду и страх. — Всё по телефону с ним гавкается. Я ей говорю: видать, судьба такая у нашего рода, женщинам без мужей детей воспитывать. Меня мамка с бабкой подымали, потом её — я, да моя матушка. А Наташка взъелась: «У меня-я судьба друга-а-ая! Я Викиного отца так привяжу, что никто отвязать не смо-ожет!» Я уж промолчала, что не может быть в жизни всё по ейному, что жизнь такая — всё по-своему поворачивает.