Тень Миротворца
Шрифт:
Я быстро окинул взглядом скудно обставленную комнатку, с аккуратно выбеленными стенами и потолком, пол в ней был деревянный, неоднократно крашенный тёмно-коричневой краской. Кроме кровати и старого табурета с кружкой воды на нём, она имела небольшое окно с облупившимися рамами, которое было раскрыто настежь. Именно оттуда, снаружи и раздавались те звуки, что разбудили меня. Дом стоял почти вплотную к железнодорожным путям, казалось, высунься в окно, протяни руку и обязательно коснёшься проплывающих мимо боков деревянных вагонов.
Ухватив с табурета литровую железную кружку, я стал с жадностью пить холодную, необычайно вкусную воду. Что ж, как и было сказано
Взгляд мой зацепился за висящие у входа на двух больших гвоздях вещи: защитного цвета старую застиранную гимнастёрку, такие же штаны со следами штопки, серую, немного выгоревшую до рыжины на обшлагах, шинель почему-то без погон, фуражку с тёмным следом от кокарды. К стене была приставлена пара брезентовых ботинок с кожаными шнурками. Поверх этих говнодавов были аккуратно сложены свёрнутые в рулончики, похожие на эластичные бинты, куски зелёной ткани. Этот предмет униформы единственный выглядел довольно новым. Рядом валялась видавшая виды сумка на лямках из светлого полотна. В голове тут же всплыло название. Сухарная сумка. В неё-то я тут же и залез, обнаружив там пару брезентовых сапог, которые даже в руках было противно держать, не то что надевать на ноги. Были там вытертый ремень чёрной кожи, на бляхе которого просматривался двуглавый орёл, металлическая миска, ложка, котелок, перочинный нож, ещё одна пара белья и две пары портянок, кисет с клубком ниток и мотком дратвы, иглами, английской булавкой и парой форменных пуговиц и пачка аккуратно завёрнутых в чистую тряпицу бумаг, перевязанных верёвочкой.
Ага! Паспорт, три свидетельства о смерти, свидетельство о явке к исполнению воинской обязанности, судя по названию заполненное на моё имя, какая-то полуистлевшая справка из полицейского управления. Ещё один документ от какого-то Михайловского волстноного комитета Томской губернии. Почерк корявый и чернила слегка размыты. Так...картонная обложка. Билет ополченца? Стоп. Почему ополченца? Это что-то вроде солдатской книжки или военного билета? Ладно, разберёмся. Так, а гроши где? Прадед, неужто я голодранец?
Снова ненавязчивая подсказка. Нет, никакого голоса в голове или горящей надписи перед глазами не появилось, просто необходимая информация появилась из памяти, будто я всегда это знал и лишь сделал небольшое усилие, чтобы вспомнить. Интересно, а я смогу вспомнить то, что сам мой прадед давно позабыл?
Деньги оказались в одном из подсумков, завёрнутые в небольшой плотный кожаный мешочек с завязанной горловиной. Тоненькая пачка красных десяток, три синие пятирублёвки и парочка рыжеватых рублей делали меня собственником состояния в семьдесят семь целковых. Интересно, большая это сумма или нет? И тут же снова всплывает воспоминание: выручка с пасеки за полгода.
Ого, я что, ещё и пасечник? Так, нужно время спокойно посидеть, обдумать, что ещё всплывёт из памяти деда. А то, не ровён час, скоро с аборигенами общаться. Едва я об этом подумал, как входная дверь распахнулась, натужно заскрипев.
– Ой, лышенько! Родименький, встал? Радость-то кака... Шостый день як новопреставленный валявся, усе думали вмер, - пулемётная речь вошедшей женщины пригвоздила меня к месту, и я не нашёл ничего лучше, как ответить:
– Здрасте, тётенька...
– Ой, здоровеньки булы!
– тут она, увидев, что я стою босой на голом полу, заохала и, продолжая непрерывно тарахтеть, ухватила меня за
Я не сразу очухался от такого напора, но успел более подробно рассмотреть свою хозяйку. Это сразу она показалась мне женщиной в летах, а на поверку ей было не больше тридцати: простое лунообразное лицо с небольшими оспинами на щеках и обветренной кожей, волосы скрыты под туго завязанным платком, белёсые выцветшие ресницы. Надет на ней была какой-то видавший виды ватник или фуфайка, длинная суконная юбка, из-под которой виднелись кожаные сапоги, настоящие, справные, блестящие от ваксы, не в пример моим брезентовым.
– Э-э-э...мне бы в туалет, - вспомнил я о постоянно напоминающих о себе последние пятнадцать минут позывах мочевого пузыря.
– До ветру, что ли?
– переспросила женщина, - так чё рядися-то, вон, под кроватью бадейка.
– Да я бы и на двор сходил, - пояснил я, понимая, что мочиться прямо при хозяйке - это для меня, наверное, испытание покруче верховой езды будет.
– А сдюжишь, родимый? Пластом ведь лежал.
– Я себя хорошо чувствую. Дойду. Вы только скажите куда, хозяюшка.
– Так, за хатой, аккурат в огороде, не заблудисся-то. Точно добредёшь?
– Добреду, добреду!
– повеселел я, снова вскакивая из кровати.
– Одегай шинелку-то, а на ноги я те чуни принесу. Те в них сподручнее выйдет.
Женщина метнулась куда-то наружу и уже через минуту я был обладателем пары валеных чуней, больше похожих на низко обрезанные валенки, подбитые несколькими слоями кожи. Запахнувшись в шинель, я вышел во двор, а потом, направленный хозяйкой и в огород, где и обнаружил столь важное сооружение. Даже умилился вырезанному в деревянной дверке сердечку. С детства не пользовался подобным туалетом. Удивила предусмотрительность хозяев: наличие стопки нарезанной сероватой бумаги. Интересно, что я ожидал увидеть что угодно, старую газету, какую-нибудь тряпку, но туалетную бумагу? Правда, она оказалась намного жёстче, чем ожидалось.
Снаружи дом хозяйки выглядел добротно: бревенчатый, на высоком каменном фундаменте, крытый железом. Большой двор примыкал к железнодорожным путям. Неподалёку виднелось ещё несколько подобных домов, какие-то склады. Чуть дальше, за домами виднелось здание красного кирпича, по своей архитектуре напоминающее небольшой железнодорожный вокзал.
– Чего застыл-то, солдатик?
– окликнула меня с крыльца хозяйка.
– Это город какой-то?
– спросил я, указывая на кирпичное здание.
– Так Незлобино же, узловая? Совсем запамятовал, где тебя с поезда-то сняли? Пойдём в хату, нечего тут выстывать.
Стоять на улице и вправду было немного прохладно. Хотя я в своих кальсонах и незапахнутой шинели этого почти не ощущал. Разве что пар изо рта и быстро заиндевевшие усы говорили о довольно низкой температуре воздуха. Если я и попал в весну 1915 года, то это явно не апрель и не май. Хотя откуда мне знать особенности погоды в Томской губернии этого периода времени? Прадед был откуда-то из тех мест, но, к стыду своему, я не знал даже, как называлось его родное село. В семье много не распространялись о его судьбе. Только и удалось однажды добиться от бабушки рассказа о том, что прадеду удалось выжить в Великой войне, умер он потом, в 1919 году, после одного из допросов в томском ЧК. Даже георгиевские кресты вернули, два из четырёх, золотой и серебряный реквизировали. И всё, точка. Ни одного следа, даже в списках репрессированных.