Тень Сохатого
Шрифт:
Парни слушали песню, сурово сдвинув брови. В этот момент каждый из них видел себя бегущим по афганским пескам с автоматом в руках и секущим душманов короткими, рявкающими очередями.
Наконец Боровский ударил по струнам в последний раз, и песня закончилась.
Некоторое время парни молчали. Потом Алик взъерошил ладонью светлый ежик волос и сказал:
— Давайте, пацаны, выпьем за тех, кто не вернулся из Афгана!
— Давайте! Точняк! Это святое! — загалдели парни, пододвигая Жоре пустые стаканы.
Выпили.
— А прикольно было бы в Афган попасть, да, Геня?
Но Боровского, похоже, эта идея не вдохновляла. Он пожал плечами и ответил:
— Не вижу ничего прикольного.
— Да ладно тебе, — весело сказал подвыпивший Алик. — Ты че, не пацан, что ли? Душманов бы мочили!
— За что? — спросил вдруг Генрих.
Риневич удивленно заморгал.
— Как за что?
— Ну так, — ответил Генрих. — За что?
— Ну, за это… как его… — Алик поморщился, припоминая мудреное слово, но так и не вспомнил и обратился за помощью к Жоре: — Слышь, Жор, как это называется, когда черным помогать надо?
— Интернациональный долг, — проговорил Жора.
Алик кивнул и назидательно поднял палец:
— Во, Геня, слышал? Долг! А когда у солдата долг, он не спрашивает за что? Он просто делает, и все. Да и прикольно это. По-пацански!
— Точно! — отозвался полупьяный субтильный паренек, совсем еще мальчишка. — Я вообще считаю, что, пока мужик врага не убил, он не мужик. Ну или хотя бы не ранил.
Генрих посмотрел на мальчишку с сожалением, вздохнул и сказал:
— Дурак ты, Баклан. Тебя бы самого кто-нибудь пришил, посмотрел бы я на твоих родителей.
— Меня-то за что? — удивился мальчишка.
Генрих покосился на Алика Риневича, усмехнулся и сказал:
— А настоящий душман не спрашивает за что. Он «просто делает, и все».
Последнюю фразу Боровский произнес, пародируя голос Риневича. Алику это не понравилось. Он нахмурился и строго сказал:
— Ну, это ты упрощаешь. Мы-то с тобой не душманы. Мы своим угнетенным братьям помогаем. А это святое.
— Точно говорит, — подтвердил рыжеволосый юнец с едва наметившейся курчавой бородкой. — Ты, Геня, утрируешь. А тут нужно различать. Если за правое дело, то и убить можно. Это святое!
— Да че тут святого-то, я никак не пойму?! — взвился Боровский. — Ну убьешь ты его, ну и что? А его кореш тебя порешит. Потом твой кореш порешит его кореша, и так далее, пока все друг друга не перебьют. Кому это надо?
Алик презрительно усмехнулся:
— О, старик, да ты у нас, оказывается, хиппи!
— Точно! — подтвердил рыжий юнец. — Он этот, как его… па-ци-фист.
— Дитя цветов! — вставил свое слово Жора.
— Все пацифисты — гомосеки, — веско изрек субтильный паренек.
Но Генрих не обратил на их оскорбительные слова никакого внимания.
— Нет, пацаны, вы не понимаете, — гнул он свою линию. — Я считаю, что жизнь любого человека — это целая вселенная. Ну вот смотрите: убьют меня, допустим, и что будет? Да ничего больше не будет! Ни вас, ни города этого, ни деревьев, ни телок, ничего! Все! Баста! Пи…ц всему миру! Так если вместе со мной целый мир умирает, так и вместе с этим сраным душманом тоже.
— Ну и хрен с ним! — яростно ответил другу Алик. — Дался тебе его мир!
Однако Боровский не смирился.
— Не, пацаны, — устало сказал он, — я бы никогда не смог живого человека убить. Мне иногда ночью приснится, что я кого-то убил, так я потом в холодном поту просыпаюсь. Уф-ф, думаю, слава богу, что это всего лишь сон.
Алик долго и пристально смотрел на Боровского, словно пытался прочувствовать его точку зрения, потом тряхнул головой и сказал:
— Байда это все, Геня. Придется тебе человека убить — убьешь как миленький. И не поморщишься.
— Нет, — твердо ответил Боровский. — Никогда.
Алик усмехнулся, пожал худыми плечами и философски произнес:
— Посмотрим, старичок, посмотрим.
Служить Алику и Гене довелось на границе с Монголией, неподалеку от населенного пункта со странным нерусским названием «Ташанта».
В первую же ночь Геню разбудили двое старослужащих.
— Слышь, зёма, — обратился к нему один из дедов, юркий, прыщавый парень по кличке Рябой. — Ты у нас новенький, так?
— Ну, — сказал заспанный Геня, протирая пальцами глаза.
— Загну, — с ухмылкой передразнил Рябой. — Раз ты новенький, ты должен пройти боевое крещение. Слыхал о таком?
Боровский никогда не слыхал ни о каком боевом крещении и понятия не имел, что это такое, однако, дабы не ударить в грязь лицом, кивнул и ответил:
— Да, что-то слышал.
Рябой повернулся к своему напарнику и, криво ухмыляясь, сказал:
— Видал, Валек, он уже в курсе. — Затем снова повернулся к Боровскому: — Слушай, зёма, а ты часом не чурка?
— Я? — Боровский удивленно обвел взглядом дедов и растерянно ответил: — Да вроде нет.
— «Вроде», — передразнил Рябой. — А че имя такое тухлое?
— Нормальное, — пожал плечами Боровский. И объяснил: — Это немецкое имя. Был такой писатель Генрих Манн.
— Как сказал? — насторожился Рябой. — Шман?
— Манн, — поправил Боровский. — И еще был Генрих Бёлль.
Прыщавое лицо Рябого вытянулось.
— Вот ни фига себе, зёма, — возмущенно проговорил он. — Ты че, бля, в натуре, матом на деда ругаешься? Валек, слыхал, как он на меня наехал?
— Я не наезжал, — угрюмо ответил Генрих. — Это такая немецкая фамилия — Бёлль.