Тень Сохатого
Шрифт:
— Не нравятся мои поцелуи, сука? — рявкнул он, вдавливая рукой голову Ляли в диван. — А как насчет остального?
— Олег, пожалуйста… — стонала Ляля. — Пожалуйста, не надо…
Риневич грубо задрал ей платье.
— Ну-ка, посмотрим, что тут у тебя, бутончик… О! Да у тебя тут все, как у нормальной бабы! Значит, тебе можно засадить?
Ляля напряглась и попыталась вырваться, но алкоголь и какая-то странная, клокочущая, глухая ярость удвоили силы Риневича. Он засмеялся:
— Гляди-ка — чудеса медицины! Интересно, почувствую
Риневич принялся расстегивать ширинку. Однако попробовать он не успел.
Чья-то сильная рука схватила насильника за шиворот, оторвала его от Ляли и отшвырнула к стене. Риневич ударился спиной о радиатор батареи и застонал от боли. Однако быстро поднял голову и, увидев надвигающегося на него Генриха Боровского, молниеносным движением выхватил из кармана пиджака револьвер и направил его на своего бывшего друга.
— А ну стоять! — визгливо крикнул он.
Однако Боровский не остановился, тогда Риневич быстро перевел пистолет на Лялю.
— Стоять, я сказал! — снова рявкнул он.
Боровский остановился как вкопанный. Ляля тяжело поднялась с колен, оправила порванное платье, села на диван и закрыла ладонями лицо.
— Вот так-то лучше, — похвалил Риневич. — А то ишь какой грозный! Прямо как каменный гость!
Он натянуто засмеялся. Лицо Боровского оставалось бледным и неподвижным. Риневич перестал смеяться и воскликнул, указывая пистолетом на оцепеневшую Лялю и повысив голос почти до хриплого визга:
— Геня, старина, ты пойми — он же мужик! Тебе не противно, когда ты вспоминаешь, как мы когда-то были в душе? Ты же видел его член!
Боровский молчал. Из его широкой груди вырывался хрип, кулаки были крепко сжаты, он не спускал потемневших глаз с Риневича.
— Ладно, — миролюбиво сказал Риневич. — Ты сейчас слишком взволнован. Надеюсь, ты все поймешь и успокоишься. Ты ведь всегда умел трезво оценить ситуацию. Пойми, старина, я не могу допустить, чтобы мой друг жил с мужиком. Ладно бы еще с мужиком, а то с этой… тварью из преисподней.
Боровский ринулся на Риневича, но тот вновь поднял револьвер, направив его на Лялю:
— Стоять!
Боровский резко остановился, словно натолкнулся на невидимую стену.
— Ишь, какой горячий, — ухмыльнулся Риневич. — Только дернись — обоих положу! — Он сощурил свои водянистые блекло-голубые глаза и сказал угрожающим голосом: — Завтра, Геня… Завтра об этом узнают все газеты. Я сделаю это для твоего же блага, старик. Иначе эта тварь, этот гребаный гермафродит не оставит тебя в покое.
Густые брови Боровского сошлись над переносицей, превратившись в сплошную черную полосу.
— Ты не посмеешь, — тихо сказал он.
— Я? — Риневич рассмеялся. — Еще как посмею! Ты меня знаешь, Геня, я всегда выполняю свои обещания. Но ты можешь все исправить. Нет, правда, сделай все сам! Вышвырни эту мразь из своего дома! Тогда все останется в тайне, и ты будешь жить, как прежде, как нормальный мужик.
Боровский молчал. Его сжатые кулаки побелели.
— Ладно, — миролюбиво сказал Риневич. — Даю тебе на размышление сутки. Решай. — Он поднялся на ноги, по-прежнему держа Лялю в прицеле револьвера. — А сейчас я удаляюсь. И не вздумай делать резких движений. Ты знаешь, я умею пользоваться этой игрушкой.
Риневич медленно, по стеночке, дошел до конца комнаты и нырнул в полутемную прихожую. Через мгновение Генрих и Ляля услышали, как хлопнула входная дверь.
— Вот так все и случилось, — сказала Ляля. — Я хотела уйти, но Генрих запретил мне. — Взгляд Ляли был опущен в стол, щеки ее порозовели, но глаза оставались сухими. — Я думала, что если я уйду, у него все наладится, — сказала она своим хрипловатым, низким голосом. — Но он не позволил мне уйти. Он сказал, что любит меня так же крепко, как все эти годы. Я сказала: «А как же Риневич? Ведь он выполнит свое обещание». А Генрих ответил: «Не выполнит. Не такой он идиот. В любом случае — доверься мне, я решу эту проблему». — Ляля вздохнула и добавила: — Вот и решил.
Лицо Турецкого было сосредоточенным, но за этой сосредоточенностью прятались смущение и растерянность.
— Н-да, — сказал он задумчиво, поглядывая на мужчину… (женщину?) из-под нахмуренных бровей. — Значит, вы сделали операцию два года назад?
Ляля кивнула:
— Да. Это Генрих помог мне решиться. Он нашел меня два года назад. Сказал, что в Москве давно уже делают такие операции и что он все оплатит. Сначала я не хотела… мне было страшно, понимаете? Но Генрих все время был рядом со мной. В конце концов он убедил меня. А потом… — Ляля подняла взгляд на Турецкого и сказала глубоким, четким голосом: — Потом мы поженились. Мы с Генрихом любили друг друга. И поверьте мне, это не просто слова.
Турецкому захотелось курить. Он рассеянно захлопал себя по карманам.
— Скажите, Александр Борисович, — снова заговорила Ляля, — мой рассказ как-то поможет Генриху?
— Думаю, да, — кивнул Турецкий. — Теперь можно доказать, что он действовал в состоянии аффекта. А это уже совсем другая статья.
Ляля шевельнула губами и тихо спросила:
— И вы… сделаете это?
— Это моя работа, — ответил Турецкий.
Тогда Ляля улыбнулась и произнесла всего лишь одно слово, и это было слово «спасибо».
Эпилог
Ирина Генриховна открыла дверь и увидела на пороге улыбающегося Меркулова. Седая шевелюра Константина Дмитриевича была аккуратно причесана, под расстегнутым пальто виднелись костюм, белоснежная рубашка и бежевый галстук. В одной руке Меркулов держал букет тюльпанов, в другой — бумажный пакет с явно угадываемыми очертаниями бутылки.
— А, здравствуй, Костя! — Ирина впустила Меркулова в прихожую, закрыла за ним дверь и поцеловала в щеку. — Ты, я смотрю, тоже с шампанским?