Тень стрелы
Шрифт:
Губы мумии тронуло подобие улыбки. Другая рука вскинулась. Теперь призрак шел на него, раскинув руки – живой крест, облаченный в ослепительно-белый саван. Унгерн нажал на курок. Пуля прошила призрак. Он не остановился, не упал. Он все так же, раскинув руки, надвигался на барона, с револьвером в руке отступавшего к двери.
Костлявые руки протянулись вперед. Коснулись плеч Унгерна, погон на его кителе. Барон размахнулся и ударил рукоятью нагана мертвому Зданевичу в зубы. Ему показалось – его рука наткнулась на твердый камень, на гранит, на булыжник. Он попытался оттолкнуть руки призрака. Кости запястий, узлы сухожилий. Когда он вцепился в руки человека в белом одеянии, ему показалось – он прикоснулся к рукам мертвеца. Призрак вывернулся,
Череп смеялся. Сушеный рот раздвинулся, и оскаленные зубы нагло хохотали, и от смеха тряслись дикие огни в недвижных глазницах, как лампады в дацане на сквозняке.
СКЕЛЕТ. СКЕЛЕТЫ. МНОЖЕСТВО СКЕЛЕТОВ. СКЕЛЕТЫ В ТОЙ ПЕЩЕРЕ, ГДЕ ПОБЫВАЛА, ЧЕРТ БЫ ЕЕ ВЗЯЛ, КАТЕРИНА ТЕРСИЦКАЯ.
– Подпоручик, – прохрипел Унгерн, пытаясь встать, – если Бог есть, пусть сейчас он покарает вас, подпоручик… я же не сделал вам ничего плохого… я…
«А Ружанский не может ко мне прийти, я же приказал перебить ему руки, чтоб не крал, и ноги, чтобы не убегал», – подумал Унгерн, весь обливаясь холодным потом, ухватывая скелет за ноги, под колени, пытаясь повалить его на себя, а мумия, крепче скалы, стояла на полу юрты как влитая, будто вылитая из металла. И снова барон увидел сквозь реберную клетку призрака позолоченную мандалу на узорчатом бурятском ковре на стене.
Плотно, крепко, нипочем не разъять, он схватил мумию за тощие ноги, за кости, так, что они хрустнули. Над его головой послышался странный скрип. Призрак хохотал. Унгерн почувствовал: мышцы леденеют. Он собрал всю свою волю, все разумение и всю могучую мускульную силу воедино. Скелет оторвал его от себя одной рукой. Унгерн ударил по этой руке, как по бамбуковой палке. Перебил руку в кости. Взмахивая костяной культей, призрак внятно проскрипел, и Унгерн услышал, разобрал слова:
– Ты борешься за добро – злом. Ты казнил многих, кого надо было вскормить. Те, кого считаешь союзниками, казнят тебя. Я пришел сказать тебе об этом. Я послан…
На губах мумии показалась странная густо-желтая пена. Запахло сладким. Унгерн, распростертый навзничь на шкурах, на полу юрты, мог бы поклясться: запахло сотовым медом.
Выстрелы раздавались отовсюду.
Палили беспорядочно, из-за каждого угла.
Катя, в беличьей шубке, что купил ей летом Иуда в ателье мадам Чен, бежала, оглядываясь, шарахаясь от дома к дому, от стены к стене, по Улице Трех Будд, и выстрелы гремели ей вслед, и пули не настигали ее. Ни одна пуля не задела ее, и это ей казалось чудом. «Ну сейчас, вот сейчас, сейчас меня убьют. Сейчас. Вот!.. Господи, неужели я еще жива… бегу…»
Она бежала, и рядом с ней, путаясь и прячась под полами ее шубки, скользя на свежевыпавшем колючем снегу, бежал маленький мальчик. Катя крепко держала его за руку, стараясь не выпустить. Мальчик то и дело спотыкался, чуть не падал, повисал на Катиной руке, как ведерко на коромысле, и она с трудом поднимала его, опять тащила за собой.
Да, это было чудо, что их обоих все еще не подстрелили, как зябликов!
Пули отскакивали от стен домов. Сыпалась штукатурка. Где-то далеко, в начале улицы, рвались снаряды. Час назад няньку мальчика убили на ее глазах. Час назад она лицом к лицу встретилась с Сипайловым.
Час назад она узнала, что мальчик, которого она тянет за собой за руку по разбитой, грязной улице под градом пуль, – Великий Князь.
Мальчик бежал, поднимая к ней личико, запачканное грязью, порохом, искаженное страхом, но хорошенькое и холеное, слишком аристократическое, ангельское личико; и одежда на нем была непростая – бархатные штанишки, изящно сшитая матроска, поверх матроски – бобровая шубка, такие шубки Катя видала только до революции в лучших салонах Петербурга или в магазинах на Елисейских полях в Париже. На его сапожках запеклись капли крови, и Катя с ужасом подумала было: ранен!.. – но потом, видя, что он бежит резво и на боль не жалуется, не стонет и не истекает кровью, поняла: это ему на обувку брызнула кровь чужого, убитого человека.
– Скорей… скорей!.. Спрячемся вон там…
Они повернули за угол, и пуля, срикошетив от стены, отколола от нее огромный кусок непрочно державшегося камня. Кирпичи с грохотом упали туда, где только что, прижавшись к стене, втянув головы в плечи, стояли Катя с мальчиком. Катя с ужасом обернулась, потащила мальчишку за собой, прикрывая полой шубки, потом поглядела вперед – и застыла.
Перед ней расстилалась площадь.
Площадь перед храмом Гандан-Тэгчинлин.
Бежать было некуда.
Верней, бежать было куда. Вся площадь была перед ней.
Чтобы спастись от преследования и от выстрелов, ей с мальчиком надо было перебежать площадь.
И, когда она будет перебегать площадь, – ее подстрелят, как утку на болоте.
Она затравленно оглянулась. Дышала тяжело. Мальчик на бегу потерял шапку. Мороз прихватил его русые ангельские кудри, выбелил инеем темный бобровый воротничок-стойку. Пуля просвистела мимо ее уха, и она инстинктивно пригнулась, раскрылив руки, накрывая собой, своим животом ребенка, как птица – птенца. Не помня себя, она потянула его вперед, они, как перекати-поле, выкатились на белое заиндевелое блюдо площади, и тут за ними послышался тяжкий топот погони, сапоги загрохотали по подмерзлым камням, снова загремели выстрелы, и грубый, лающий голос рявкнул сзади, за ее спиной:
– Стоять! Ни с места! У, стоять, с-с-стерва!
Она встала как вкопанная. Мальчик в бобровой шубке прижался к ней, дрожал, обхватил ее ручонками крепко. На миг у нее захолонуло сердце – ей почудилось: это ее ребенок. И это ее ребенка сейчас должны отнять и убить у нее на глазах.
Он обернулась на окрик. Внутри нее все заледенело; потом – оборвалось, ухнуло в бездну.
Навстречу ей, гремя разношенными сапогами по мостовой, бежал, переваливаясь с боку на бок, скаля наполовину беззубый черный рот, без шапки, коротко обритый, с русо-белой, седой, будто заиндевелой головой, выкатив на нее белые, как бельма, глаза под голыми, безбровыми надбровными дугами, палач Азиатской дивизии барона Унгерна Леонид Сипайлов.
Он бежал к ней, матерясь, изрыгая поганую подворотную ругань, в одной руке у него был револьвер, в другой он держал саблю с белым шелковым темляком, будто висячим мохнатым куржаком, и бешено взмахивал ею. Кате показалось – он сейчас вмиг снесет ей саблей голову и не охнет. Она в страхе присела, обвив руками ребенка. Мальчик спрятал голову у нее на груди. За бегущим по площади Сипайловым скакала на маленькой монгольской лошадке раскосая девушка; ее пышные, чернокудрявые, будто цыганские, космы вились по ветру, грудь была крест-накрест перехвачена портупеей, за плечами болталась английская винтовка с коротким аккуратным стволом. Монголка остановила лошадь, взвив ее на дыбы, и спрыгнула на землю. За лошадью, прямо около дверей храма резко тормознуло, взвизгнув, как поросенок, побитое пулями черное авто; из машины выскочили приземистые, грязные люди в черных тужурках, в их руках плясали пистолеты. Катя, вне себя, обернулась – и увидела, как по проулку, втекающему в храмовую площадь, бежит, выбегает на свет, под косо летящие лучи зимнего солнца, Боже мой, Боже, не сплю ли я, это кошмар, я сейчас проснусь, – прихрамывая, приволакивая за собою одну ногу, держась за эфес сабли, как тонущий – за обломок доски, раненый, с черным, как у трубочиста, лицом, и почему-то усатый – Боже мой, из всех лиц она узнала бы любимое лицо, загримируйся он хоть под самого Сатану! – Иуда.