Тень твоей улыбки
Шрифт:
Он приподнял плед – сумка была там. Расстегнув сумку, он обнаружил в ней одну только картонную папку. Он вынул ее и подержал в руках, не зная, что с ней делать. Может быть, следует передать ее копам?
Он поднялся на третий этаж. Розали дома не было, она гуляла в парке с ребенком. Оставив папку на столе, Тони переоделся, спустился вниз и поехал на станцию обслуживания, где приятель позволил задешево поставить автомобиль, потом отправился в «Уолдорф», где в тот вечер работал на одном из официальных мероприятий.
Когда в час ночи он вернулся домой, Розали сидела за столом и читала. Подняв к нему потрясенное
– Тони, эта папка принадлежит доктору Монике. Здесь много писем от ее бабушки к матери миз Морроу. И здесь сказано о том, кто были бабка и дед доктора Моники. Ее бабка была монахиней. Невозможно удержаться от слез, когда читаешь о том, как она отказалась от собственного ребенка и посвятила жизнь заботе о других детях. – Она вытерла глаза. – Тони, эти письма написаны святой.
80
В пятницу днем Моника и Райан поехали на машине в Метахен, чтобы дать свидетельские показания на процессе беатификации сестры Кэтрин Мэри Кернер. Моника взяла выходной и надеялась спокойно провести утро до приезда Райана.
Но когда Тони Гарсия узнал от Нэн, что Моники не будет в офисе, он помчался к ней домой. Она пошла открывать дверь в халате.
– Я не буду заходить, доктор Моника, – сказал Тони, – не мог ждать ни минуты, чтобы передать вам эту папку. На самом деле Рози считала, что надо было принести ее в час ночи.
– Неужели это так срочно? – улыбнулась Моника, забирая у него папку.
– Доктор Моника, уж поверьте мне, это действительно срочно, – просто сказал Тони. – Когда прочтете, вы поймете.
Вскользь улыбнувшись, он ушел.
Озадаченная Моника села за стол, налила себе кофе и открыла папку. Она увидела, что в ней в основном собраны письма. Быстро просмотрев их, поняла, что самые ранние датируются 1930-ми годами.
Недоумевая, зачем Тони просил ее сразу же прочитать бумаги, она решила начать с самого раннего письма. Потом она заметила имя наверху письма: Александр Гэннон – и дату: 2 марта 1934 года.
Моя любимая Кэтрин.
Как мне найти слова, чтобы вымолить у тебя прощение? Таких слов нет. Мысль о том, что утром ты уезжаешь в монастырь, сознание того, что надежда на изменение твоего решения рухнула, переполнили меня жгучим желанием увидеть тебя. Мне так стыдно. В ту ночь я не мог уснуть, зная, что теряю тебя. Наконец я встал и перешел из дома в коттедж. Я знал, что дверь никогда не запирается и что Регина с Оливией спят наверху. У меня не было намерения входить. Клянусь тебе. Потом мне просто захотелось еще раз побыть около тебя, и я вошел в твою комнату. Ты спала, невинная и прелестная. Ну, Кэтрин, прости меня. Прости. В моей жизни никого не будет, кроме тебя. Теперь, анализируя свои мысли и чувства, я понимаю, что надеялся на то, что, если у тебя будет ребенок, ты будешь вынуждена выйти за меня замуж. О Кэтрин, молю тебя о прощении. Если этому суждено случиться, заклинаю тебя стать моей женой.
Алекс
Следующее письмо было от матери-настоятельницы монастыря, куда ушла Кэтрин.
Дорогая Регина.
Возвращаю письмо, которое передал вам Александр Гэннон для Кэтрин. Она не желает читать его, но я сказала ей, что в письме содержится искреннее извинение. Скажите ему, пожалуйста, чтобы он никогда больше не писал Кэтрин.
Еще одно письмо от матери-настоятельницы, написанное через восемь месяцев после предыдущего.
Дорогая Регина.
Сегодня в пять часов утра ваша кузина Кэтрин родила в Дублине сына. Ребенка сразу же зарегистрировали под именем моего племянника и его жены, Мэтью и Энн Фаррел. Они уже приплыли с младенцем из Ирландии. Кэтрин потребовалось большое мужество, чтобы отказаться от ребенка, но она твердо считала, что должна следовать своему призванию. Она не хочет, чтобы Александр Гэннон когда-либо узнал о ребенке, так как опасается, что он сам захочет его растить. Роды были трудными и долгими, и врачу пришлось сделать кесарево сечение. Когда Кэтрин поправится, она вернется к послушничеству в Коннектикуте и будет готовиться к вступлению в религиозный орден.
Моника не могла прийти в себя от потрясения. «Сестра Кэтрин – моя бабушка. Александр Гэннон – мой дед». Следующие два часа она читала и перечитывала письма. Большая часть из них была написана Кэтрин и адресована матери Оливии, Регине. В некоторых говорилось о ребенке.
…Регина, бывают минуты, когда мне безумно хочется обнять ребенка, от которого я отказалась. Я испытываю эту потребность, когда наклоняюсь к детской кроватке и беру на руки брошенное маленькое существо, малыша, поврежденного умом или телом. Мать-настоятельница устроила моего ребенка в хорошую семью. Я это знаю. Ничего, кроме этого, я не знаю. Он принадлежит людям, ставшим ему родителями, а я живу той жизнью, которую предначертал мне Господь.
Я говорю моим младшим сестрам, что они должны уяснить себе: когда они идут в монастырь, то не отказываются от своих человеческих эмоций, как полагают многие люди. Я говорю им, что бывают моменты, когда они, увидев радость матери с ребенком на руках, всем сердцем захотят узнать эту радость. Я говорю им, что бывают моменты одиночества, когда они увидят мужа и жену, счастливых в браке, и поймут, что могли бы выбрать такую жизнь. А потом я напоминаю им, что нет радости большей, чем посвятить все свои человеческие чувства Богу, который даровал их нам…
Все письма Кэтрин были сходными. С блестящими от слез глазами Моника представляла себе усилия монахини, ее бабушки, направленные на организацию очередной больницы, на изыскание средств для приобретения срочно необходимого медицинского оборудования.
Дорогая Регина.
Полиомиелит свирепствует. Сердце кровью обливается при виде крошек с исхудавшими конечностями, не способных дышать самостоятельно и подключенных к аппарату искусственного дыхания.