Тень власти

Бертрам Поль

18 января.

Дни идут так же, как и раньше. Дон Педро все наклоняется над креслом Изабеллы, а она смотрит на него по-прежнему. Дней через десять я смогу наблюдать за ними с моего места, пока не настанет всему конец.

Жаль, что нельзя теперь же расправиться с доном Педро, но я не должен предоставить моей беззащитной жене считаться с последствиями моего деяния. Имя, которое она носит, должно служить к ее защите, а не к гибели. Если я умру прежде, чем дон Педро предъявит мне свое обвинение, то мои родные достаточно влиятельны, чтобы оградить мою жену, хотя бы ради носимого ею имени. Дон Педро знает это так же хорошо, как и я.

19 января.

Сегодня

его преподобие покинул мой скромный дом и переехал в свою собственную квартиру. Я рад этому, ибо теперь он уже не может постоянно изучать выражение глаз Изабеллы. Что касается дона Альвара, то я не обращаю на него внимания: он человек неумный.

Инквизитор – я могу называть его так, хотя сам он, быть может, недолюбливает это название – поселился неподалеку от городской площади – места своих будущих подвигов. Он как будто проснулся и принялся действовать. Когда я зашел сегодня в тюрьму, она, к моему изумлению, оказалась наполовину заполненной. Все арестованные – люди богатые, и улики против них неоспоримы, по крайней мере с инквизиторской точки зрения. Очевидно, дон Педро, если захочет, может быть мастером своего дела. Впрочем, при той системе, которая применяется инквизицией, это не особенно трудно. Всегда найдутся лица, которые не побрезгают стать предателями, тем более что церковь платит добросовестно и щедро. Раз пущенная в ход, эта штука становится чем-то вроде бесконечной цепи, звенья которой несокрушимы. Искусство, с которым они сотворены, сделало бы честь самому дьяволу.

Вот он схватил первую жертву невзирая на то, виновна она или нет. Ее вздергивают на дыбу и пытают до тех пор, пока она не сознается, в чем нужно, как относительно себя, так и относительно дюжины других лиц. Затем эту жертву бросают в тюрьму, неизвестно за что и по какому праву. Вот цепь уже захватила целую сотню людей. И, конечно, среди них всегда окажутся такие, которые не вполне слепы и послушны, как этого требует церковь, которые богаты и, может быть, прекрасны, если это женщины. Церковные каноны вбиваются в сердце каждого, словно железные гвозди, разделяя родителей и детей, мужей и жен. Все связи рушатся, если падет подозрение на кого-либо из членов семьи: дети считают себя тогда свободными от повиновения родителям. Жены перестают соблюдать обеты верности. Жена и дети такого человека, если он даже неповинен, изгоняются, как нищие, на них ложится клеймо позора. А когда сын делает донос на отца или жена на мужа, то они получают награду и наследство. Надо удивляться еще, если кому-нибудь удается избегнуть доноса.

Раз жертва попалась, для нее уже мало надежды: ни Божеские, ни человеческие законы не могут ее спасти, если не захочет того инквизитор. Конечно, можно жаловаться в Рим, если есть деньги и досуг! Но если и придет оттуда отмена приговора, то что в ней толку для человека, тело которого все изломано при пытках или уже начало гнить в тюрьме? Конечно, они могли бы защищать себя. Но как? Все улики и имена свидетелей скрываются от них. Принимается свидетельство любого негодяя. При таких условиях сам святой Павел едва ли ускользнул бы от обвинения.

«Пусть те, которые осуждены невинно, ободрятся, – говорит Франческо Пенья. – ибо они страдают за истину и получат пальму мученичества».

Воистину, если б у меня не было такой крепкой веры, я сам сделался бы еретиком. Но какое я имею право порицать? Разве я сам не пустил в ход эти средства, чтобы добыть себе жену? Мне кажется, что когда человек стоит уже в конце своей жизни и оглядывается назад, то он видит вещи в совершенно другом свете и, быть может, в более верном, но уже поздно.

20 января.

Время идет. Я довольно давно не

вижу Изабеллу – неделю или, самое большее, дней десять. Странно, что я еще хочу видеть ту, которая с нетерпением ждет моей смерти. Но из всех странных вещей в жизни – любовь самая странная.

Сегодня утром мы сидели за столом после завтрака. Я смотрел на нее, ожидая от нее слова, которое могло бы смягчить наши отношения за эти последние дни. Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Она как-то невзначай упомянула о доне Рюнце. Не знаю почему, но она не любит его. Она предпочитает Альдани, на которого нельзя положиться, – быть может, потому, что он, как итальянец, обладает такими мягкими манерами.

– Вы несправедливы к дону Рюнцу, – сказал я. – Вы вполне можете положиться на него. Запомните это.

Она взглянула на меня вопросительно.

– Солдат никогда не уверен в своей жизни, – прибавил я. – Вы можете вдруг оказаться одинокой.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Хорошо, дон Хаим, я это запомню, – холодно отвечала она.

Я начинаю думать, что у этой женщины нет сердца.

Вечером прибыл к нам к обеду дон Педро – очевидно, не без задней мысли. Дон Альвар все еще остается у нас, тоже не без задней мысли. Я даже рад, что скоро всему этому наступит конец, ибо мне надоело видеть, как эти люди сидят за моим столом и как меняется моя жена, входя в комнату. Первые дни это была настоящая азартная игра, которая нравилась мне, потому что ставка была так велика. Но теперь результат виден уже заранее, и игра не вызывает более азарта.

Изабелла имеет странное влияние на людей. Обыкновенно она держит себя холодно и высокомерно, а подчас и оскорбительно. Но вдруг она улыбнется, и тогда ей все прощаешь. Даже самое оскорбление, нанесенное минуту тому назад, делается лишь удовольствием. Я замечаю, что ее чары действуют на дона Педро. Она действует на него бессознательно. Это опасная затея, Изабелла. Но при наших отношениях невозможно предостеречь ее от этого.

Я написал дону Рамону де Озунья и просил его приехать сюда. Я думаю, что он сделает это ради меня. Его присутствие и его положение будет достаточной охраной для моей жены.

23 января.

Сегодня было аутодафе – второе со времени моего прибытия в Гертруденберг. На этот раз оно было действительно совершено и притом по всем правилам искусства, не хуже чем где-нибудь в Испании.

Наши аутодафе не были многочисленны: двое были сожжены да двое повешены – всего четверо. Городок был невелик, и в это время мы не могли развернуться более пышно. Но обстановка была безукоризненна, зрелище было весьма назидательное. Среди жертв были два лица, которые были внесены в список и которые замешкались, несмотря на мое предостережение. Они, вероятно, не успели продать свои дома и товары, как им хотелось, и медлили, пока их не схватили. Теперь они уж не потребуют обратно ни своих домов, ни своих денег. Их сегодня утром передали мне для наказания с обычной просьбой о помиловании – пусть-де мой приговор не повлечет за собой смерть или пролитие крови.

На мой взгляд, это самое бесстыдное издевательство со стороны церкви, ибо горе тому представителю светской власти, который вздумает согласиться на эту просьбу! Но церковь просит о милосердии, и таким образом вся ответственность падает на других.

Я не знал об этих двух жертвах, пока сегодня утром мне не вручили список с именами. Впрочем, если бы я даже и знал, все равно я ничего не мог бы сделать. Всякое сопротивление с моей стороны только ускорило бы кризис. Внезапный переход дона Педро от кротости к суровости заставляет и меня держаться настороже. Несомненно, он знает все. От этих двух жертв он, конечно, сумел получить все сведения, которые ему были нужны. Он ведь не станет стесняться с пытками.