Тень власти
Шрифт:
И прежде чем она успела сообразить, я схватил ее в свои объятия и отнес в ее комнату. Она, конечно, сопротивлялась, но я обладал большой силой и сопротивление было бесполезно.
– Переоденьтесь здесь и укладывайте свои вещи, – сказал я, посадив ее в кресло. – Если вы не будете готовы, когда я вернусь, то я возьму вас с собой в том виде, в каком застану.
– Выйдя из комнаты, я запер за собой дверь и ключ положил в карман. Это была одна из отдаленных комнат и имела один выход. В замочную скважину я всунул кинжал, так что она никак не могла отпереть дверь,
Придя в свой кабинет, я остановился и задумался, припоминая ее слова, взгляды, жесты. Какое-то странное чувство слабости, странное желание покоя, которого я раньше не испытывал, охватило меня. Но не пришло еще время для покоя. Я медленно подошел к буфету в столовой, налил стакан вина и выпил его залпом. Этот старый херес был последней хорошей вещью, которая у меня еще оставалась. Потом я глубоко вздохнул. Дон Педро де Тарсилла, берегись! Тигр вырвался на свободу, и на этот раз он церемониться не будет!
Я позвал Диего и быстро, но тщательно вооружился. На моем окне горели две свечи – сигнал, означавший, что барону фон Виллингеру с его людьми пора садиться на коней.
Помогая мне одеваться, Диего бормотал своим монотонным голосом, который производил такое впечатление, как будто он дремал:
– Вам не следовало, сеньор, оставлять в живых отца Балестера. Только мертвые не говорят. Я ужасно раскаиваюсь, что рассказал вам его историю. Не расскажи я этого, вы, вероятно, живо разделались бы с ним.
Я взглянул на него с удивлением. Я ни разу не говорил с ним о том, что мне угрожает. Но слуги часто знают гораздо больше, чем думают их господа.
– Может быть, ты и прав, Диего. А, впрочем, не знаю. Они хотят извести еретиков и забрать их золото. А я позволил им ускользнуть. Этого они никогда не простят.
– Это верно, сеньор. Им нужны кровь и золото. Но поистине их дни сочтены, и сметены они будут с лица земли. Так сказал Господь.
Его голос звучал торжественно, а глаза блестели и расширились, как будто он хотел проникнуть взором в темное будущее. Мне не раз приходило в голову, что и сам он, по всей вероятности, еретик. Тем лучше.
В дверь постучали. Вошел дон Рюнц в полном вооружении. Увидев меня в латах, он вскричал:
– Стало быть, вы все знаете, дон Хаим?
– Да, я знаю. Но скажите мне, дон Рюнц. Может быть, кое-что мне и неизвестно.
– Ван дер Веерена бросили в тюрьму сегодня днем. Вашим офицерам был показан приказ герцога – повиноваться не вам, а дону Альвару де Леме. Я не видел этого приказа сам, мне его не показывали, потому что знают, что я с вами в дружеских отношениях. Но, судя по тому, что мне пришлось слышать, уверен, что он действительно существует. Я должен еще прибавить, что Гертруденберг охраняется почти всем отрядом дона Альвара.
– Благодарю вас, дон Рюнц. Я рад, что вы принесли мне эти вести. Это сбережет мне время, которое так быстро летит. Что касается остального, то у меня все готово. Через час или два все будет кончено.
– Вы все приготовили и не пригласили меня, дон Хаим! Я пришел сюда предложить вам свою жизнь, но
Я схватил его руку:
– Благодарю вас, дон Рюнц. Но вы правы: ваша жизнь мне не нужна. Я не возьму вас туда, куда иду сам.
– Пусть вы идете хоть на смерть, все равно, я хочу разделить ее с вами.
– Нет, дон Рюнц. Перед вами все будущее. А я… изменник! Пусть позор и опасность измены падут на одного меня. Слушайте!
И, наклонившись к его уху, я быстро прошептал несколько слов.
– Вы все-таки пока мой начальник, дон Хаим, – отвечал он.
– Я надеюсь, что вы кончите лучше, чем я, – печально промолвил я. – Ну, теперь прощайте, дон Рюнц. Если вы хотите помочь мне, задержите их как можно дольше. А если встретимся в битве, мы обойдем друг друга. Не так ли, дон Рюнц?
На его глазах были слезы. И мне не стыдно сознаться, что и мои были влажны.
Уходя, он бросил на меня последний взгляд и сказал:
– Вы бледны, как смерть, дон Хаим. Я никогда не видал вас таким. Мужайтесь. Если вы все потеряете, с вами останется ваша жена. Ее поцелуи могут вознаградить человека за многое. Подумайте о ней, дон Хаим.
– Не бойтесь, дон Рюнц, я не забуду о ней.
Он вышел. Я взглянул на часы. Был уже седьмой час, и надо было торопиться. В два прыжка я очутился у комнаты моей жены. Кинжал торчал по-прежнему в замочном отверстии. Я вынул его и постучал, ответа не было. Я отпер дверь и вошел. Комната была пуста. В первую минуту я был совершенно ошеломлен и едва верил своим глазам. Как сумасшедший бегал я по комнате, обыскивая каждый угол. Я тщательно осмотрел стену. Потом подошел к окну, вставленные в него железные брусья были целы. А между тем моя жена исчезла бесследно. Только на полу валялось ожерелье моей матери, видимо, сорванное с шеи, да в камине валялись остатки полусгоревшего письма.
Я вынул их. Это были два клочка бумаги, и на одном из них строки прерывались сразу – это показывало, что это был черновой набросок, не удовлетворивший писавшего. Бумага была так мелко изорвана, что нельзя было понять смысл написанного по тем немногим словам, которые можно было разобрать. Письмо было, очевидно, не ко мне. Оно могло быть адресовано только дону Педро. Кому же еще моя жена могла писать по-испански?
Что она писала ему? Может быть, она и бежала к нему и теперь находилась у него. Я не хотел этому верить даже теперь: ведь я любил эту женщину. О чем она могла писать ему? Я старался угадать содержание письма, но не мог. Подняв ожерелье моей матери, я шатаясь вышел из комнаты.
В соседней комнате я был принужден схватиться за спинку стула, чтобы не упасть, и продолжал думать и думать. Мысли беспорядочно пронеслись в моей голове, а в ушах раздавался голос, слабый и далекий, но явственно повторявший слова проклятья: «Да изменит вам женщина, которую вы любите».
Страшным усилием воли я выпрямился и велел позвать горничных жены, но их не оказалось: ни одна из них не осталась у нас в доме.
Вдруг послышался тихий, волнами расходящийся звук. Часы пробили семь.