Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Трудно сказать.
— Я вижу, ты дома.
— Да, это факт.
— Твоя жена дома?
— Лея у Джека.
— Как она себя чувствует? Ты один в квартире?
— Да, один.
— Ну, значит, я могу с тобой поговорить. Что с тобой случилось? Ты разошелся с дочкой Бориса Маковера?
— Я разошелся со всеми.
— Ну что ж, пришло время. Ты всегда был мизантропом. Ты всегда хотел убежать от всего и от всех. Я тебе позвонила, прежде всего, потому, что хочу пожелать тебе доброго года. Доброй тебе записи в книге судеб и доброй тебе подписи к нему. [378] Поверь мне, я желаю тебе этого от всего сердца. На всем свете у тебя нет друга лучше меня. Я знаю обо всем, что ты переживаешь, словно я сижу в твоем сердце и слушаю твои мысли. Нас разделял океан, но поверь, я все время была с тобой. О снах даже не говорю. Как только я закрываю глаза, появляешься ты. Но даже наяву… Что с Леей? Что говорят врачи?..
378
Традиционное пожелание перед Судным днем.
— Еще неизвестно…
— Ты мне не поверишь, дорогой, но я Бога за нее молю. Почему, не знаю. По логике, я должна быть ей врагом, но, во-первых, ненавидеть не в моем характере,
— Да.
— Ну, вымоли для себя доброго года! Не думай, будто врачи знают, что говорят. Они понятия не имеют, что делают. Если Бог дарует годы, то человек живет. Она еще может совсем поправиться. Не один доктор, отказывавший ближнему в жизни, умирал раньше своего пациента. А почему это она на праздники у Джека?
— Так она хочет.
— Ну, она никогда не была для тебя женой. Будь у тебя хоть немного разума, ты разошелся бы с ней двенадцать лет назад. Она вышла бы замуж за кого-нибудь своего пошиба и была бы довольна. А мы оба с тобой были бы счастливы, насколько мужчина и женщина могут быть счастливы вместе — ведь то, что я могу тебе дать, больше никто тебе дать не сможет. Я понимаю тебя лучше, чем ты сам себя понимаешь. Ты мне тысячу раз говорил, что ни с одной женщиной на свете не был так счастлив, как со мной. Но в природе людей убегать от своего счастья, придумывая для этого всякого рода предлоги и объяснения. Ты сам когда-то сказал, что люди боятся быть счастливыми. Чего тут бояться? У меня есть собственная философия: раз человек стремится только к счастью, значит, для этого он рожден. By the way, [379] это твоя философия, а не моя. Я только повторяю твои слова. Часто мне приходит в голову какая-нибудь мысль, и я вдруг понимаю: это во мне думает Герц Грейн, как будто в меня вселился дибук. Правда состоит в том, что во мне действительно сидит дибук. Иначе я не могу объяснить, что со мной творится. Но где в наше время водятся дибуки? Что ты молчишь?
379
Между прочим (англ.).
— Ты ведь говоришь. Я не хочу прерывать твою речь.
— Я говорю потому, что ты молчишь. У тебя слово — червонец, а для меня и червонец ничего не стоит. Как у тебя, дорогой? Чем ты занимаешься?
— О, я сижу в одиночестве. Как сказано: «одиноко и молча сидит он». [380]
— И что из этого получится?
— А как тебе было в Европе?
— Как праведнику на этом свете, как нечестивцу на том свете. По правде говоря, я все время была больна. В самолете по дороге туда я едва не померла. У меня появились спазмы, руки и ноги дергались. Были спазмы и в желудке. Просто чудо, что там оказался врач и у него как раз были при себе какие-то такие пилюли. В Париже вокруг него — я имею в виду Плоткина — сразу же возникла такая суматоха, какую и описать невозможно. Париж полон беженцев из Польши, России, Германии, со всего мира. У него там море знакомых. Как только все они услышали, что богатенький мистер Плоткин приезжает из Америки в Париж, то началась такая беготня, что и представить себе нельзя. Они, конечно, думают, что он второй Рокфеллер или Морган. Вел себя Плоткин так, будто Рокфеллер топит у него баню. Франки до смешного дешевы, за один доллар отсыпают их целую кучу. Плоткин менял деньги на черном рынке, а там доллар идет едва ли не по двойному курсу. Понабежали всякие попрошайки, общественные деятели, писатели, художники и просто неудачники всех сортов. Каждый подходит к нему с протянутой рукой, а он всем подает. Некоторые являлись по два и даже по три раза и каждый раз с новой просьбой. Если этот человек не раздал десять тысяч долларов, то мое имя не Эстер. Но это еще ладно. Благотворительность есть благотворительность. Однако кормить распущенных женщин икрой, поить их шампанским и разъезжать с ними по всякого рода злачным местам — это уже совсем другое дело. Мамочки мои! Чтобы у старого еврея было такое влечение! Не хотелось бы грешить излишними разговорами, но ему не нужна женщина. Он, извини меня за такие подробности, уже полностью отыгрался. Он говорит, что ему шестьдесят шесть, но я уверена, что ему уже за семьдесят. Так зачем он так шикует? Но он такой, какой есть. Должна тебе сказать, что красивой женщины в Париже сейчас не увидишь. Одна уродливей другой. Редко у какой все зубы. Тем не менее они смеются и кокетничают, и откалывают разные штучки, так что тошно становится. Его словно подхватывал ураган, и говорить было не с кем. Он был как пьяный. Совсем другое дело, когда он бывал пьяным на самом деле. Он пьет шампанское как воду. У него большое брюхо, в которое может войти целый сифон. Как его сердце может такое выдерживать, я ничем не могу объяснить, кроме чуда Господня. С каждым он обнимается, с каждым он на «ты», с каждым он целуется так, будто это его брат родной или сестра. На меня они все смотрели с такой ненавистью, что я даже боялась, как бы мне не вонзили нож в сердце. Я сразу же растерялась и больше не смогла в себя прийти. Сначала он еще пробовал таскать меня на все эти встречи и банкеты, но я ему сказала: «У меня сил нет». Я оставалась лежать в постели и пролежала три дня. Но и в постели мне тоже не давали лежать, потому что в Париже не знают, что такое предварительный телефонный звонок. Там все приходят без приглашения и без предупреждения. То, что телефон не работает, это другое дело. Каждую пару часов телефон выходит из строя. Лифт ломается. В туалете, прости меня за такие подробности, невозможно спустить воду в унитазе. Принимаю я ванну, и вдруг — раз — нет горячей воды. Мы остановились в одном из крупнейших парижских отелей, но во Франции нет разницы между большим и маленьким. Теперь, после войны, там вообще хаос. Нам дали боны, и мы носились повсюду с этими бонами. За деньги можно, естественно, достать все, но тогда надо платить без счету. Ты заснул или что?
380
Эйха (Плач Иеремии), 3:28.
— Нет, Эстер, я тебя слушаю.
— Почему ты ничего не говоришь? Я хочу слышать твой голос.
— А что я должен сказать? Ты приехала из Европы, а не я.
— А если я приехала из Европы, то что? Я та же самая Эстер. Европа меня не изменила…
— Нет.
3
— Не будь так саркастичен. Я не изменилась. Но и ты тот же самый. Можешь себя убеждать, что ты раскаявшийся грешник, который вернулся к религии и все такое прочее, но я не воспринимаю это серьезно. Ты точно такой же, как и прежде. Моя мама говаривала:
381
«Воспоем мощь святости сего дня…» — пиют, включенный в службу двух дней Новолетия, а также в службу Судного дня. Авторство «У-нетане токеф» приписывалось еврейской народной традицией легендарному рабби Амнону из Майнца, жившему в Германии в XI в., однако новейшие исследования показали, что данное литургическое песнопение намного древнее и было написано в Эрец-Исраэль в VI или VII в. Возможно, автором «У-нетане токеф» был знаменитый литургический поэт этого периода Элазар Калири.
— Так что же ты предлагаешь в качестве панацеи?
— Нет никакой панацеи! Нет! Нет! Есть только одно средство — забыть! Кто может пить — пусть пьет! А кто может курить опиум или принимать морфин — пусть так и делает! А у кого в груди не сердце, а камень, тот пусть излучает оптимизм и говорит о лучших временах… Нельзя восхвалять Бога. Ты слышишь или нет? Это само по себе тягчайший грех. Я тоже ходила в синагогу молиться на Новолетие и Судный день. Тебе это прекрасно известно. Но теперь я не хочу. Пусть нацисты Ему молятся! Они все бегают к Римскому папе, а он за них просит… Теперь, когда они перебили братьев и сестер Иисуса, они снова целуют крест…
— Эстер, дорогая, я не могу пребывать в отчаянии двадцать четыре часа в сутки.
— А почему бы и нет? Я, например, пребываю в отчаянии с самого детства. Я всегда пребываю в отчаянии, даже когда лежала в твоих объятиях и кричала от наслаждения. Ты тоже всегда пребывал в отчаянии, и именно поэтому мы были подходящей парой… Какой бы сумасшедшей и несуразной я бы ни была, я ненавижу иллюзии и ненавижу, когда люди прячутся за красивыми фразами. Когда убивают еврея и он кричит «Слушай, Израиль!», это одно, но тот, кто спокойно сидит у себя дома и ест трижды в день, не имеет права кричать «Слушай, Израиль!», потому что убивают другого еврея, а не его. И так со всем. Сжигают отца, а сын говорит о светлом будущем. У кого будет светлое завтра? Точно не у отца…
— Эстер, ты говоришь сущностные вещи. Но отчаяние ничем не может помочь. Если бы все люди пребывали в отчаянии с утра до вечера, Гитлер был бы сейчас в Нью-Йорке и здесь тоже сжигали бы евреев.
— Еще будут сжигать. Еврею никогда не будет покоя. Евреев повсюду будут душить. Посмотри, что делается в Эрец-Исраэль! Приходят корабли с беженцами, спасшимися от гитлеровских печей, а англичане стреляют в них и опять отправляют их в концлагерь. Но если евреев все-таки оставляют в покое, они сами начинают устраивать себе неприятности. Везде они высовываются. Зачем богатым евреям нужен коммунизм? Они торгуют на черном рынке, но при этом они ужас какие красные. Ты должен увидеть, что делается в Париже!.. Мы безумны, просто безумны.
— От этого я и хочу убежать. Наши отцы такими не были. Тебе это прекрасно известно.
— Отцов больше нет! От них остался пепел. Гора пепла… Герц, знай, что я ушла от Мориса Плоткина! — напевно и громко произнесла Эстер. — Я обязана тебе это сказать! Кому мне это сказать, если не тебе? Что бы ты ни делал, даже если ты встанешь на голову, ты все еще самый близкий мне человек и останешься таковым до моего последнего вздоха…
Грейн немного помолчал, потом спросил:
— Где ты? Откуда ты звонишь?
— Я еще у него, на Хикс-стрит, но сам он ушел жить в гостиницу. Как говорится, я больше ничья невеста, я снова в девках…
— Что произошло?
— Ничего не произошло. Я так же могу жить с ним, как жить с диким зверем или с чертом. Я довела его до того, что он такой жизни тоже не может выдерживать. Может быть, это я черт, а не он, но какая разница? Он на все согласился. Он даст мне солидную сумму. Он уже позвонил своему адвокату. Я могла бы вытребовать у него целое состояние, но я не могу быть такой гнусной. Я поступила с ним подло, а не он со мной. Не его вина, что я такая, какая есть. По правде говоря, я не должна была бы брать у него ни цента, но на свой манер он настоящий джентльмен, хотя может быть и настоящей свиньей… Но разве кто-то знает, каков он на самом деле? А ты не должен бояться. Я тебе не буду навязываться. Он хочет отдать мне этот дом, а тут живут несколько человек. Вместо того чтобы зарабатывать на сдаче квартир на Манхэттен-Бич, я буду зарабатывать на сдаче квартир на Хикс-стрит. Какая разница? С голоду я не умру. Украшения он тоже мне оставляет, и я смогу их продать. Я стою на собственных ногах, хотя, боюсь, долго на них не простою. Эта история с Морисом Плоткином и поездка в Европу окончательно меня доконали. До этого я испытывала хотя бы немного уважения к самой себе, а теперь и это потеряла. Когда я думаю о себе самой, мне плевать хочется. Ты когда-нибудь слышал, чтобы человеку хотелось плюнуть на себя самого? Все кричат, что я должна пойти к врачу, но чем мне может помочь врач? Я уже слишком далеко зашла. Все во мне уже прогорело. Ничего не осталось, только головешки и дым. У меня к тебе, Герц, просьба: пока я еще жива, не оставляй меня. «Не брось меня во время старости»!.. [382] Завтра эти слова будут вопить во всех синагогах. Я еще не так стара, но я разбита и надломлена. Я должна с кем-нибудь поговорить, а поговорить я могу только с тобой. В этом вся проблема.
382
Теилим (Псалмы), 71:9.