Тени пустыни
Шрифт:
А у Зуфара сказывалась молодость, отсутствие опыта в общении с людьми. Людей в пустыне встречаешь редко. И сколько надо силы воли, чтобы сохранить спокойствие и не позволить этому на вид добродушному, симпатичному, но плохому, очень плохому человеку понять, что ты в отчаянии, что ты слаб и готов расплакаться, если бы ты вообще умел плакать.
— Друг мой, вы напрасно впадаете в отчаяние. Выпейте чаю. Хотите с сушеным лимоном? Заложите за щеку и сосите. У нас в Персии так чай пьют. Ваше положение действительно трудное, но ведь все зависит от вашего благоразумия и… желания.
Зуфар не мог не выругаться в душе. Этот проклятый читает мысли. Что делать? Плохо, очень плохо.
Али Алескер с удовлетворением перехватил мимолетный взгляд Зуфара на гладкие плечи длиннокосой служанки.
— Да, — ухмыльнулся он, — господин комиссар, у нас не так плохо… тьфу–тьфу!.. для умных, а? Вы молчите? Не понимаете? Но что тут понимать? Для благоразумных у нас, — он глазами показал на ковры, люстру, дастархан, на служанку, выходившую из комнаты, и продолжал: — А для несговорчивых… тьфу–тьфу!.. упрямых у нас неуютно. Большевиков в Иране не любят, безбожники они. Их с удовольствием варят в кипящем масле. Положат в котелок и… варят. Впрочем, варили… шахиншах в своей неизреченной доброте не поощряет… тьфу–тьфу!.. масло… котел. Теперь в Иране большевиков чаще… тьфу–тьфу!.. гуманно… — Он жестом показал, как гуманно в Персии вешают большевиков за шею, и продолжил, облизывая губы: К сожалению, в глухой нашей провинции еще не понимают… э… гуманности и, знаете, не очень гуманно… тьфу–тьфу!.. поджаривают на раскаленных кирпичах, на кол сажают. Ужасно больно и неприятно. Или тоже вешают, только за одну руку… гм… Но вам, дорогой друг, спору нет, нечего бояться. Такое варварское обращение только с теми… ну там зарежет отца, девочку изнасилует, на помещика руку подымет, ну, со злодеями из черни, из толпы. Толпа ничто — глыба глины. Вы же не глина, а? Вы, тьфу–тьфу, фарфор! Того, конечно…
Он поразительно ласково взглянул в глаза Зуфару. В глубине зрачков добродушного перса сидели маленькие омерзительные насекомые. Они поглядывали на Зуфара с холодной расчетливостью. И если лицо — зеркало души, то, так же как и в зеркале, на лице Али Алескера не осталось и следа от только что сиявшего маслянистым светом добродушия. И снова Зуфару стало не по себе. Он поежился и заговорил. Он впервые заговорил с тех пор, как его привезли в Баге Багу засунутым в шерстяной колючий чувал. Его так и везли… он не помнит, сколько дней… в чувале… От одной этой мысли в голове делалось мутно, душила ярость…
— Какое вы имели право? Я…
— О пророк! Ах, тьфу–тьфу! Они решили заговорить, — обрадовался Али Алескер. — Мы договоримся!
— Где мы? Что это за дом? Куда меня привезли?
— О, да они разговорчивы! А мы–то думали, что они откусили язык!
— Зачем меня сюда притащили? Где Овез Гельды?
Перс вздрогнул и поморщился.
— На вашем месте я не вспоминал бы его имени. На вас его кровь, а здесь его родичи.
— Я не боюсь…
— Ого, какой молодой петушок! Ну ладно, к делу.
— Какое дело? Я матрос, простой матрос.
— Прелестно! Нет, вы комиссар Чека, вы нам кое–что расскажете, господин комиссар.
— Послушайте, вы! Я только матрос… Я матрос с нефтеналивной баржи. Стоянки баржи — Чарджоу. Приписана к Чарджоускому порту. И потом, я протестую… Где я? Какой комиссар? Смешно!
— Смешно? Смешно сделается, когда за вас примется Джунаид–хан. Имейте в виду: он здесь. Он не очень обрадовался смерти Овеза Гельды. Он очень ценил Овеза Гельды.
— Овез Гельды подох?
Зуфар даже просиял. О, значит, есть еще правда на земле. Значит, бандит кончился. Значит, Лиза отомщена. Теперь к ужасу не будет примешиваться отчаяние беспомощности. Он расплатился за ее смерть смертью. Пес Овез Гельды гниет на песке у колодцев Ляйли, и стервятники выклевали ему глаза. Зуфара никто не назвал бы жестоким, но он обрадовался безмерно. И поразительно, едва он узнал, что Овез Гельды погиб, образ замученной молодой женщины вдруг потонул в дымке. На смену пришло торжество и дикая радость…
Али Алескер недовольно изучал лицо Зуфара и наконец нарушил молчание:
— Вас везли рядом… вместе, и вы не догадались?
— Рядом… Вот откуда запах тления, — Зуфар провел руками по лицу в молитвенном жесте.
Али Алескер небрежно повторил жест, точно от мухи отмахнулся, и не без ехидства заметил:
— В одном чувале его… труп, в другом чувале вас — полутруп. Не догадались? Впрочем, не в этом суть. Все мы встретимся с разлучницей–потаскухой рано или поздно. Важно, что Овез Гельды дядя Джунаида или что–то вроде… Словом, родственник, а Джунаид еще не оставлял ходить по свету убийц своих родичей. Мне говорили, он вынимал у таких убийц у живых сердце, а?
— Стращаете?
— Я хочу одного: откровенности, господин чекист! Я желаю вам добра. Я не выдам вас Джунаиду. И потом, разве все, что здесь у нас, так плохо?
Он снова поглядел красноречиво на шелка, на ковры, на девушку в желтых шароварах, сидевшую в выжидательной позе у порога на резной табуреточке и похожую на полную соблазна резную статуэтку. Потом со вздохом добавил:
— Плоха и бессмысленна в этом мире только смерть. Жизнь прекрасна. Разве не так, господин большевик? А вы отводите глаза от такой красоты… тьфу–тьфу! А? Что скажете, господин чекист?
— Я живу в пустыне. Я гоняю стада. Я плаваю на барже. Плыву из Чарджоу десять — двадцать дней. На барже нельзя зажигать огонь. Плаваю зимой и летом — двадцать дней и ночей не чувствую тепла огня, не ем горячего. Я много видел: и жар, и холод. Ненавижу страх. Я хочу жить, а страх — брат трусости. В пустыне я видел и зверей и людей. Зверь лучше труса. Зверь в час смерти умирает молча, зверь помирает стоя. Трус умирает извиваясь. Трус словно раб. Зверь точно герой. Трус раболепствует перед жизнью. Зверь молчит, скалит зубы. Трус плачет, молит жизнь — «не уходи!», пока колесо арбы смерти не переломит ему поясницу.
— Ого! А знаете, такие, как вы, мне нравятся. Прекрасно! А теперь… пора спать.
Слово «спать» звучало после всего сказанного зловеще, но молодость взяла верх. Не столько из озорства, сколько из–за того, что он уже давно ничего не ел, Зуфар сказал:
— Я голоден! У вас говорят: приветливость ценнее еды… Но я голоден. Вы, господин Али, хотите показать себя господином гостеприимства, а не дадите человеку и куска черствой лепешки. Извините!
Схватившись за свой толстый живот, Али Алескер захохотал: