Тени пустыни
Шрифт:
— М–м–м… — бормотал помещик. — Хафиз сказал: м–м–м… тьфу–тьфу!.. «Пейте кровь лозы… вино…»
Доктор усмехнулся:
— Но знаменитый Абу Али ибн–Сина говорил:
Если ты пьешь вино с рассудком,
Клянусь богом, ты воссоединишься с истиной.
— О всевышний! И вы, доктор, цитируете классиков! — удивился Джаббар.
Хозяин совсем осоловел от бренди, и скоро по знаку араба слуги–курды увели его под руки из комнаты.
Джаббар приказал потушить люстры и полулежа курил сигарету. Доктор сидел молча и разглядывал развешанные по стенам бесценные «келемкары» исфаганский набивной ситец, изображающий охотничьи сцены сасанидских времен. Несмотря на все растущее беспокойство, он не мог не восторгаться ослепительными их красками и тонкостью работы. Обширный зал, в котором они ужинали, вообще поражал богатством убранства. Казалось, хозяин поместья собрал сюда со всей Персии ковры, гобелены, чеканную старинную посуду, бронзу, слоновую кость, бирюзу, яшму. Повсюду стояли, лежали безделушки, подносы, вазы, кумганы, являя такой же беспорядок, какой царил в голове почтеннейшего Али Алескера.
— Он болван… в полном смысле слова болван, — вдруг сказал доктор.
Джаббар встрепенулся.
— Вы его друг… — продолжал доктор. — Вы разве не видите? Наш хозяин, кажется, умен. Хитер, во всяком случае. А о себе не думает. Правая рука связана в движениях. Нога волочится… Это его «тьфу–тьфу» нарушение функции слюнной железы… А глушит бренди чайными стаканами…
Джаббар с интересом смотрел на доктора.
— Вы давно… оттуда?..
Петр Иванович понял, что он говорит об СССР, и покачал головой.
— Хаос? — спросил Джаббар.
— Что?
— Большевистский хаос? Все вверх дном?
— Не понимаю. У нас… — Доктор пытался подобрать слова порезче, позлее, но, так и не найдя, выпалил: — У нас стройка. Большая стройка. Строят социализм.
— А вы? — На губах Джаббара появилась ироническая усмешка.
— Я гражданин своей Родины. Вы… — глазами доктор показал на одежду собеседника, — ваша родина — прекрасная страна. На Востоке всюду… гм… прекрасно.
— Да, Восток, — Джаббар кивнул головой на «келемкары», — нега, красота.
— Да, роскошь здесь, а за стенами… в степи — провалившиеся носы, тучи мух, стертые, изъеденные червями лошадиные спины, лохмотья, развалины, блохи, клещи, нищие… нищие… Господи, сколько нищих! И бессилие помочь. Мы в центре какого–то глуповского царства, тупой беспечности, невежественного чванства, самодовольного, полного косности, суеверий, праздности. Всех чиновников от спеси пучит. Эпидемии, инфекции.
— Да, медицина, — протянул Джаббар, — но зачем она здесь? Кому она нужна, когда тысячи мрут от голода? А вы ученый. Ваше открытие… Мировое имя, а работаете на большевиков.
— Именно благодаря большевикам я сделал открытие.
— Не верю.
Не торопясь, едва сдерживаясь, Петр Иванович поднялся:
— Доброй ночи, господин… араб.
Уже у двери он услышал за спиной:
— И все же я прав. Во имя чего вы рискуете? Какая–нибудь случайность… инфекция, как вы говорите, или… На ваших же глазах погиб Джеффри Уормс. Здесь же Азия.
Доктор повернулся и медленно, раздельно проговорил:
— Несчастный, вздумал заниматься политикой. Врач должен быть и оставаться врачом.
— Это вы так думаете. Азиаты думают иначе. Они — мусульмане. А знаете, они не любят, когда мусульманские женщины выходят замуж за христиан…
Доктор помрачнел:
— Какое вам до этого дело?
— Почему же? Мудрое предостережение. А персы очень щепетильны в женском вопросе, дорогой брат. Плохо, если с вами, знаменитым ученым, случится нехорошее.
— А… очень не ново.
Петр Иванович вышел.
Доктор очень устал и этим объяснил, почему он никак не может заснуть…
Да тут еще с темного двора проскользнул Алаярбек Даниарбек и принялся шептать прямо в ухо:
— Ой, плохо. Баге Багу — муравьиная куча, а кто муравьи? Калтаманы. Так и ползут, как грязь между пальцев босых ног. Я все узнал. По двору ходит Дурды Клыч. Он из Туркмении сто хозяйств увел, десять тысяч баранов. И Караджа Тентек, известный басмач, тоже здесь. И знаешь, Петр Иванович, они оба в Мешхед ездили, похваляются, что в английском консульстве им какой–то начальник, Хамбер, что ли, обещал и винтовки, и патроны… Тут чего–то затевают. Я знаю. Плохое против советской власти затевают. По зернышку риса сразу определишь, готов ли плов.
«Шелковые одеяла! — думал доктор. — Разумеется, не заснешь… целая груда… Шуршат…» Доктор отвык спать на мягком. Он постелил на ковер одно одеяло и растянулся на нем. Но сон и теперь не шел к нему. Экий этот «дорогой брат» араб скользкий. Как толковать его слова? Шантаж? Похоже. И калтаманы. И снова это имя — Хамбер, таинственный Хамбер.
При мысли о таинственном Петр–Иванович сладко зевнул и… заснул.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Пшеница колючкой не сделается.
У господина Али Алескера суетные, жадные карие глаза и малиновые, всегда влажные губы. Али Алескер видит в жизни все приятное, Али Алескер плюется, но с наслаждением. Он жизнелюб. При упоминании о еде ноздри его крючковатого носа похотливо шевелятся, а глаза–сливы бегают. Гранатовые губы подергиваются влагой и делаются совсем пунцовыми… Даже мимолетные желания отражаются на добродушной личине Али Алескера словно в зеркале.
«Эх, тьфу–тьфу!» — плюется Али Алескер и бегает по комнате мимо сидящего на ковре Зуфара. Лицо штурмана в синяках и ссадинах. Взгляд глаз мрачен.
За спиной Зуфара сидит темнолицый толстогубый человек и не спускает с него глаз.
От запаха кебаба, вдруг проникающего откуда–то из глубины двора, Али Алескер впадает в экзальтацию.
— Мой кебаб–джур заставит кого угодно забыть путь паломничества к священной Каабе, — шлепает он своими гранатовыми губами и сочно сглатывает слюну. — Беру мягкие части курочки, вымачиваю в шафрановом соке и миндальном молоке, вздеваю на шампур и… о… блаженство!..
Али Алескер вздымает глаза к люстре. Он не в состоянии цветами красноречия передать божественный вкус кебаба–джур и выбегает из комнаты, забыв обо всем.