Тени пустыни
Шрифт:
И так как никто не нарушил молчания, Зуфар с силой продолжал:
— Ваша «культура» убила святую женщину. За что? За то, что она гнала смерть от детей, а?
— Пусть подадут еще кофе! — проговорил Джаббар ибн–Салман, пристально разглядывая Зуфара, точно лишь теперь он увидел его. Али Алескер пошевелил сочными губами и вдруг разразился своим любимым: «Эх, тьфу–тьфу!»
— А Ашот, — продолжал хивинец, и под коричневой гладкой кожей у него на лице заходили желваки. — Ашота любили и уважали, как брата, все скотоводы Каракумов. Ашот сидел как друг и брат у туркменских очагов в юртах от Бахардена до Ташауза. Ашот не имел и седого волоска на голове, а седобородые шли к нему за советом. Кто не знал, что, с тех пор как Ашот поставил свою юрту у бархана на колодцах Ляйли, пастухи забыли о падеже овец. У Ашота еще на верхней губе усы не выросли, а от Каспия до Аму все называли его — Овечий Отец. А? Его, армянина, все звали еще Туркмен Ашот. И его тоже зарезала ваша «культура»!
И Зуфар брезгливо повел плечами и стряхнул с себя руку Али Алескера.
— О мой друг Ашот! Лизу–ханум и тебя, оказывается, зарезала «культура». Видит бог, я отомстил «культуре» за вашу кровь.
Вновь брови Джаббара ибн–Салмана полезли вопросительно вверх. Рука Али Алескера опустилась на плечо Зуфара.
— Эпизод у колодцев Ляйли… Гибель Овеза Гельды, — повторил перс. Подобное возможно и впредь. Случайности войны. Недостаточная дисциплина. Некоторая разнузданность. Излишняя жестокость. Но учтем справедливое негодование мусульман. Тирания большевиков, притеснения… Естественный взрыв чувств. Я…
— Полагаю, мы здесь не для того, чтобы заниматься излияниями, властно сказал араб. — Если я слушал… — он устало кивнул головой в сторону Зуфара, — то хотел знать, с кем имею честь… Приступим. Да, как тебя зовут?
Вопрос относился к Зуфару.
— Я — человек.
— Упорствуешь! Ты молишься богу единому?
— В степи на аллаха понадеешься, верблюд уйдет. Пока будешь совершать молитву, волк утащит овцу…
— Ты мусульманин и своей рукой убил мусульманина.
— А–а! Вы об Овезе Гельды, чтоб ему черви в могиле покоя не дали! Благодарение вот этой руке, наносившей удары. Я рад. Я бы убил его и ему подобных сто, нет, тысячу раз.
— Ого, он привык убивать в своем ГПУ! — ухмыльнулся Али Алескер и выразительно сплюнул.
— Я дрался с калтаманами Овеза Гельды на колодцах Ляйли… У них были винтовки — у меня нож. Пусть пеняют на себя… Зачем плохо держат в руках винтовки?
Араб пытливо изучал лицо Зуфара.
— Когда вы меня отпустите? — вдруг спросил хивинец.
Вместо ответа Джаббар ибн–Салман пожал плечами:
— Многое зависит от тебя. Ты знаешь дервиша Музаффара?
Зуфар мотнул головой. Опять дервиш.
— Ты будешь говорить, наконец! — закричал Али Алескер.
Ибн–Салман тронул перса за плечо и показал глазами на откинутый полог. В двух шагах Алаярбек Даниарбек, разостлав на землю попону, усердно отбивал поклоны вечерней молитвы. Около него столпились хезарейцы, с любопытством наблюдая за каждым его движением. К слову сказать, маленький самаркандец с особым рвением выполнял на чужбине все предписания корана, желая прослыть среди персов благочестивым мусульманином. Он считал, что так лучше. Персы, по его мнению, большие фанатики, и среди них безопаснее верующему. Заслужить репутацию богомольца, чуть ли не святого подвижника Алаярбеку удалось вполне.
— Эй, — крикнул раздраженно Али Алескер, — а ты не мог бы выбрать место для своих молитв подальше от палатки?!
Алаярбек Даниарбек и глазом не моргнул. Сколько ни шумел толстяк помещик, сколько ни махал руками, самаркандец продолжал усердно молиться и, только когда наконец исчерпал все обязательные и необязательные поклоны и коленопреклонения, соблаговолил отозваться:
— Прибегаю к вашей милости, горбан! Я весь внимание, горбан!
— Что тебе, в детстве осел отдавил уши? Я говорю тебе… а ты… тьфу!..
— А вы не видели, ваша милость? Я же совершал намаз.
— Убрался бы ты подальше со своим намазом!
— А вам разве неизвестно, ваша милость, что прерывать молитву допустимо лишь в трех предусмотренных случаях: при землетрясении, или если упадет ребенок, или когда убежит должник…
В ответ Али Алескер только громко сплюнул.
— Вы напрасно плюетесь, ваша милость, ибо распорядок молений мудро установил сам пророк Мухаммед, да произносят имя его с уважением и почтительностью!
Алаярбек Даниарбек тщательно сложил попону, перебросил через плечо и удалился размеренным, полным достоинства шагом. Свита зевак проводила его до чадыра.
— Какое усердие в упражнениях веры! — воскликнул Джаббар ибн–Салман. — Даже чрезмерное усердие…
— Я и прогнал его поэтому, — буркнул Али Алескер. — Намаз не мешает богомольцу слушать… А мы говорим достаточно громко. И потом я хотел поговорить о дервише…
— Я утомился, — слабым голосом протянул араб, — отложим наш разговор.
— А тебе, — сказал Али Алескер Зуфару, — придется поспать в загоне для овец. Я не вижу для столь знатного путешественника более подходящей гостиницы.
— Может быть, — сказал араб, — его устроим получше… в одном из чадыров?
— Нет, — возразил Али Алескер, — в чадыре ненадежно. Ночь длинна. У него хватит времени для размышлений… И не вздумай бегать, — обратился он к Зуфару. — Мои курды и в темноте видят не хуже гепарда…
Зуфара увели.
В белой палатке разговор продолжался. Он содержал немало намеков и полунамеков. Едва ли непосвященный мог извлечь что–либо из него.
— Ожесточен? — спросил араб.
— Фанатик, — буркнул Али Алескер.
— Или крупная птица, или, что не исключено… произошла ошибка.
— Вы думаете, муравей? Рабочий? Нет, в муравейнике есть и рабочие и солдаты. Он… сражался как воин. От темного дикаря ждать такого…
— Я сам видел таких, которые дрались не за свою шкуру, а за идею. Я встречал рядовых пуштунов в двадцать девятом. Посмотрели бы на них под Джалалабадом! Мы дали им винтовки и патроны. Шли под пулеметы не моргнув глазом. Шинвари* сражаются, пока стоят на ногах… А кто они?.. Дикари, толпа тупых убийц… Шли грабить, резать, насиловать. А какой бешеный порыв! Энтузиазм!