Тени пустыни
Шрифт:
— Покажись, умник, открой свое лицо, умник! — ласково сказал Али Алескер.
Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.
— Деньги ваши, — заговорил Али Алескер. — Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд… Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!
Он удалился, беспечно играя бедрами. И по тому, что он играл бедрами, все поняли: этот толстый великодушный, милостивый благодетель боится.
Молчание нарушил истерический хохот со вздохами, хлюпаньем, спазмами.
Смеялся в темноте
Все слушали хохот молча, и всем сделалось как–то не по себе.
— Эй ты, Гариб, ты долго еще собираешься смеяться? — спросил сердито Алаярбек Даниарбек.
Давясь и задыхаясь, Гариб пробормотал:
— И посмеяться уже нельзя?
— А чего ты нашел в толстопузом, чтобы смеяться… Он не смешной… У него взгляд змеи, — продолжал маленький самаркандец.
— Я посмотрел на него, и смех вышел у меня из живота.
— Я не знал, что смех сидит в животе.
— Да, в животе…
— И что же извлекло смех из твоего живота? У тебя в животе, наверное, всегда пусто. Какой же смех в пустом желудке?
— На то воля всевышнего.
— И бог извлек твой смех из пустого желудка? Смотреть на тебя противно. Когда смеется тощий, голодный, которому есть нечего, противно. Рабский смех. Раб смеется, чтобы хлеба дали…
— Когда я смотрю на ференга, я вспоминаю одну сказку и… смеюсь.
— Какого ференга?
— Али Алескера… помещика.
— Он не ференг, он перс.
— Он сволочь, а раз сволочь, значит, ференг.
— Вот тебе и соловей!
— Какой соловей? Он ференг — свинья.
— О соловье такая присказка. Мы, узбеки, так говорим, когда услышим что–нибудь удивительное. Чего ты смеешься? Плакать надо. Как бы плакать тебе не пришлось.
— Попробуй сам. Взгляни на ференга… и засмеешься.
— А когда ты видишь моего доктора, у тебя тоже желудок смеется?
— Зачем?
— Он же ференг.
— Он?.. Он русский. Он не ференг. Хочешь, я расскажу тебе кое–что о ференгах?
— Ну ладно. Ночью только сказки и слушать.
Алаярбек Даниарбек со вздохом, похожим на рычанье не то льва, не то верблюда, потянулся на колючем паласе. Глаза щипало от дыма, заполнявшего чадыр. У входа в него разожгли костер из навоза, чтобы отгонять москитов и комаров.
Маленький самаркандец вспомнил мягкие одеяла в своем домике и наваристую с янтарными кружочками сала домашнюю похлебку. Вспомнил, возможно, потому, что перед ним на грязной тряпице стояло лишь кислое молоко, сухой овечий сыр — курт, вареная кукуруза. Хлеба Мерданхалу не подал. Хлеба у хезарейцев давно уже не водилось. С тех пор как шахиншахское правительство переселило их сюда, в долину Гельгоуз, даже самым высокопоставленным гостям подавали кислое молоко, курт, кукурузу с каменными зернами: в хезарейских чадырах больше ничего не было. Такой почетный гость, как Алаярбек Даниарбек, заслужил роскошное угощение. Он же помощник великого доктора, излечивающего от смертельных болезней.
Алаярбек Даниарбек тщетно пытался отколупнуть своими избалованными зубами от початка хоть одно кукурузное зернышко и недоумевал. Тощее угощение, грязная тряпица, пыль, детишки–скелетики с просящими глазами все не склоняло к веселью. Смех хезарейца Гариба возмутил Алаярбека Даниарбека. На сухих каменистых тропах Даке Дулинар–хор лежали тела погибших от голода. В хафских селениях не утихал вопль плакальщиц. Стоны голодающих слышали проходившие по степи караванщики. Петр Иванович не раз уже гонял хезарейцев Гельгоуза на большую дорогу подбирать умирающих. Начальник жандармов Хафа возмутился было таким неслыханным вмешательством во внутренние дела государства, но, поразмыслив, пожал плечами. Начальник смотрел на голодных брезгливо. Голодающие так отвратительны, отталкивающе грязны, жалки, вшивы. У голодного в глазах нет ничего человеческого, только волчье. Голодающие и воют как волки. Хочет русский доктор кормить голодных, дело его. Русский доктор не иначе тихо помешанный: тратит деньги на голодных бездельников… Благотворительность доктора вызывала у почтенных горожан Хафа злые улыбки. Горожане побогаче придерживали хлеб в закромах и набивали цены. Богачи, сговорились и выжидали, когда барыши потекут в их карманы. А голодающие? Что ж, трупы их подберут и закопают. Народу в Персии много.
Хезарейцы припрятали кукурузу в ямах. Хезарейцы отощали, у хезарейских матерей пропало в грудях молоко, но на кладбище несли покойников не слишком много. Кукуруза выручала. Жесткая, каменная…
Алаярбек Даниарбек мечтал о самаркандской желто–янтарной похлебке. Слюнки текли при одной мысли о такой похлебке. И совсем он не понимал, как можно смеяться, имея на дастархане такую кукурузу. Он вдохнул горячего воздуха, вползавшего вместе с дымом в чадыр из степи, и проговорил лениво, безрадостно:
— Над кем же я должен смеяться? Над Али Алескером? Хорошо, что он ушел, а то вряд ли ты, хезареец, над ним смеялся бы, будь он даже трижды ференг. Но Али Алескер перс…
— Он ференг.
— Ладно… В такую духоту спорить нельзя. У меня испарина. Ференг ли он, перс ли он, сам сатана ли — рассказывай!
Гариб возразил. Он высказал здравую мысль: почему это ференги–инглизы так любят кичиться порядком в своем собственном государстве, а на Востоке обязательно затевают грабеж и войну. Просто инглизы — бандиты и разбойники, а если кто из них и не разбойник, то обязательно мелкий вор с тегеранского базара. Обжуливает всех, кого не лень.
Гариб вспомнил наконец, с чего он начал разговор, и, похрустев на зубах кукурузными зернами, приступил к рассказу.
Но то, что он рассказывал, как будто никакого отношения ни к персам, ни к ференгам не имело.
Алаярбек Даниарбек лениво слушал хезарейца, ковыряя кукурузный початок.
Сухая колючка сухо звенела и цеплялась за вытянутые ноги Алаярбека Даниарбека. У хезарейцев не хватало ни сил, ни терпения расчищать землю между шатрами. Высохший в камень такыр начинался прямо от шатров и упирался далеко–далеко в черные горбы холмов. Пустые, голые склоны их блестели в свете взошедшей луны. На холмах ничего не росло. Растения не могли жить там. На юге мерцала голубым светом галечниковая россыпь, усеянная невесть откуда взявшимися черными обломками скал. Печальна была долина Гельгоуз. Гиблое место! Как в ней хезарейцам жить? Удастся ли им сохранить жизнь своих детей?.. Смогут ли мужчины племени добывать молоко, сыр–курт, жесткие зерна кукурузы, чтобы не помереть с голоду? Князь Орбелиани видел вчера утром, как в Хафе, у дверей телеграфной конторы, побили камнями трех женщин. Казнить их повелели духовные чины Хафа. Женщины сварили и съели пятилетнего мальчика. Женщины оправдывались: мальчик умер с голоду, они не убивали его, а… сварили его уже мертвого и съели. Судьи проявили непреклонность. Ребенок, съеденный женщинами, был мужского пола… Женщин побили камнями.
Алаярбек Даниарбек вздрогнул. Он не отдавал себе отчета, чего больше испытывал он: отвращения или ужаса. В Самарканде тоже в старое время голодали, страшно голодали, но людоедством не занимались.
Не испытывает ли отвращение и ужас хезареец Гариб? Не потому ли в его словах столько горя и грусти? Где уж тут смеяться?
В своем рассказе хезареец ушел уже далеко, когда Алаярбеку Даниарбеку наконец удалось ухватиться за нить мысли и понять, о чем идет речь.
Свинцовое от света луны небо опустилось над степью, а душная степь подняла свое истощенное лицо к небу. Хезареец рассказывал: