Тени пустыни
Шрифт:
Он тяжело слез с коня и плюхнулся на гранатовый ковер. Он развалился так, что занял половину его. Скучая, он спросил:
— Хорошо, шейх Музаффар! Чего ты хочешь, шейх Музаффар?
— Клянусь гробницей Наджеф Эшреф на горе Кохе Герроу, в которой покоится прах сорока святых луров, — сказал Музаффар, — клянусь могилами, сегодня я шейх, вчера я был нищим, завтра я буду господином.
— Увы, в Персии всякий себя называет шейхом.
Тогда один из кухгелуйе, судя по одежде знатный человек, склонился в поклоне и торжественно сказал:
— Господин Керим–хан, прошу вас, говорите с должным уважением. Перед вами вождь и эмир луров Музаффар–хан.
Лицо Керим–хана задергалось. Он потрогал свои усы и, все еще не сдаваясь, проговорил:
— Как может стать дервишем тот, кто добивается почета, ищет шума, славы? — Он деланно засмеялся и бросил: — Палкой такого дервиша по голове!
Он постарался придать своим словам характер шутки, но с превеликой охотой он привел бы свою угрозу в исполнение… если бы только мог.
Ответил не Музаффар, а тот же кухгелуйе:
— Наш эмир Музаффар–хан много лет отсутствовал… Кухгелуйе ждали его. По вечерам в доме эмира в очагах зажигали огонь, расстилали ковры, возжигали светильники. У постели садились кареокие прислужницы и ждали. Но на путях паломничества и аскетизма великий эмир наш, оставив свой народ, своих жен, своих детей, искал в странах мира свет истины. И в час, предопределенный всевышним, Музаффар–хан вернулся к своему племени, к своим кухгелуйе.
Кухгелуйе — храбрые воины. Они не боятся ни пуль, ни лишений. Что нужно кухгелуйе? Конь, винтовка и пуд муки — запас на шесть недель. И тогда кухгелуйе пойдут за своим шейхом хоть в ад… Пусть знает Керим–хан… Жизнь рыбы в воде — жизнь кухгелуйе в пустыне.
Произнеся торжественную речь, кухгелуйе поклонился и развернул суфру — скатерть со скромным угощением. Второй кухгелуйе налил в чашу чистой воды, отпил глоток и подал Музаффару. Тот в свою очередь сделал несколько глотков и протянул чашу Керим–хану. Чаша была простая, глиняная. Вождь могущественного племени шейх Музаффар любил простоту кочевой жизни.
— Выпей, Керим–хан, чашу чистой воды, и пусть наши побуждения будут такими же чистыми, как эта вода из холодных источников Дередже–наина.
Капли влаги скатывались по пальцам Керим–хана. Он смотрел на суфру, где были разложены исфаганские, похожие на пряники, сухие хлебцы и финики, и думал. Он все еще не решался…
— Выпей чашу дружбы, — сказал Музаффар, — и поговорим о врагах и друзьях, о вражде и дружбе.
Залпом Керим–хан выпил воду. Тем самым он согласился начать переговоры.
Решительно Керим–хан потребовал верблюдов и вьюки. Он получил столь же решительный отказ. Керим–хан поднял крик.. Караван принадлежит по праву войны белуджам. Неосторожно он сослался на Хэйма и Джаббара.
— Кто такой Джаббар, знает пустыня и аллах. Он человек без лица… ответил Музаффар. — Кто такой Хэйм, ты сам знаешь. Отец Хэйма двадцать лет назад расстреливал собственноручно белуджских вождей в Панджгуре и Турбате, солдаты Хэйма разбивали головы белуджских младенцев о камни, а сын Хэйма дает советы вождю белуджей Керим–хану. Ты хочешь принять оружие из рук англичан, твоих врагов, и воевать за своих врагов англичан. Умно ты поступаешь, Керим–хан.
Слова Музаффара далеко разносились над солончаком. Вокруг стояли белуджские всадники. Никто из них не спешился. Они крепко держали наготове винтовки, поглаживали усы. На черных лицах под густыми бровями сверкали белки глаз.
С непостижимой логикой Керим–хан воскликнул:
— Э, не думай, что ты один умный. Порой самый длинный кружной путь оказывается самым коротким. Почему тебе и твоим лурам все, а белуджам ничего? Давай пополам!
— Нет! Луры не торгуют оружием… Они знают, что, когда покупатель купил у кузнеца меч, он может убить самого мастера этим же мечом!
— Пророк назвал торговлю благородным занятием. Мы все купцы. Торговать оружием для бедных воинов дело благородное. Давай половину вьюков — и белуджи позволят лурам идти восвояси.
— Глухой тот, кто не слушает… Ни половины, ни четверти! Ничего!
— От добычи волка хоть кусочек кожи! Берегись, у белуджей ружья заряжены.
— Но и у луров винтовки. Никто не хочет плясать под рыканье льва. Хорошо! Я справедлив. Делим все пополам. Ты уговорил меня.
— О, в тебе еще жива совесть.
— Мне жаль тебя.
— Белудж не просит и не берет милостыню.
— Бери, пока не поздно!
— Давай!
— Какую половину ты берешь? Что лежит или что ходит?
— Конечно, что ходит.
— Бьем по рукам! Ты сам выбрал!
— Да.
— Сегодня вечером посылай в мой стан тридцать воинов.
Скупой подобен огню светляка, который светит, но не освещает, горит, но не греет. Ты скуп, но хоть что–нибудь, а я взял.
Керим–хан ликовал. Голос его зазвучал решительно, нараспев, как это бывает у записного курильщика анаши, доведшего себя до опьянения. Он и вправду был пьян победой. Он с торжеством поглядывал на своих белуджей. Ага, проклятый дервиш, все–таки напугался.
Не сказав больше ни слова, Керим–хан взлетел на коня и, издав дикий вопль, помчался в степь. С ревом вся орда белуджей ринулась за ним.
Ночью в лагерь белуджей прибыли верблюды, все семьсот двадцать семь верблюдов… Но ни одного вьюка… Хитроумный Керим–хан поддался на наивнейшую, глупейшую шутку, Керим–хан перехитрил сам себя. Дервиш надсмеялся над белуджами. Наивная его дипломатия позволила лурам выиграть время и увести караван подальше от белуджей и от всевидящего ока персидского тахмината. Семьсот двадцать семь вьюков исчезли бесследно.