Тени старого дома
Шрифт:
Для меня было почти невозможно продолжать с Кевином работу над нашей книгой, являющейся в конце концов причиной моего пребывания здесь. У него всегда находились красивые извинения и ссылки на другие неотложные дела. Я твердила себе, что именно его нерасположение к работе мешает мне сосредоточиться. «Сейчас как-то нет настроения начинать работу», – как часто каждый из нас говорил эти слова, как часто я их говорила себе, продолжая убивать часы, предаваясь многочисленным соблазнительным развлечениям.
Кевин не работал над книгой, но он тратил очень много времени на другое исследование. И все, что он изучал, имело отношение к дому.
С моей стороны было бы глупостью говорить об этом с Би, свидетельствуя о драматических изменениях, происшедших с Кевином. Это
Кевин не казался мне сейчас таким же целеустремленным идеалистом, с каким я познакомилась восемнадцать месяцев назад на политическом митинге в университете. Это был случай, когда местный суд присяжных отпустил на свободу одного субъекта, который совершенно случайно, конечно, выстрелом убил молодого негра – друга его дочери. Кевин нечаянно сильно ударил меня по голове каким-то транспарантом и для того, чтобы загладить вину, предложил купить мне пива. Сидя за столом, намочив рукава своей выцветшей рубашки в луже, но не обращая на это внимания, он говорил без умолку. Сначала об этом случае, потом, выяснив, что мы коллеги – о своих идеях по созданию действительно хорошего, действительно полезного учебного пособия. Та сцена отпечаталась в моей памяти так же ясно, как фотография. Рядом с той фотографией я представила себе новую – сегодняшнего Кевина – загорелого, в белой тенниске или пьющего бренди в собственной библиотеке после обеда. Физически он выглядел на сто процентов предпочтительнее. Но я скучала по бледному, небрежно одетому человеку, чьи волосы всегда нуждались в стрижке и у чьих рубашек всегда не хватало пуговиц.
Было и другое обстоятельство, в котором я с трудом могла бы сознаться самой себе из-за боязни показаться глупой. До того как Джо оказался на моем пути, я начала думать, что Кевин мог бы проявить интерес и к другим моим достоинствам – не только к толковым мозгам. Думаю, не надо объяснять, что я не особенно уверена в своей физической привлекательности. Я была еще менее уверена в ней тогда, когда было так много других женщин, окружавших Кевина, – женщин с пышными красивыми волосами, совершенными белыми зубами и воздушными фигурами. Но теперь у меня было то преимущество, что мы были рядом. Почему бы не воспользоваться бильярдным столом или ковриком перед камином в библиотеке? Почему эта мысль не пришла ни мне, ни Кевину? Не вечно же быть праведниками.
Если продолжать мыслить в том же направлении, то скорее можно докопаться до правды. Хотя я уже сознавалась, что не знаю, существует ли такая вещь, как истина. Я знала, что что-то было ошибочным, но чувствовала это чисто инстинктивно, без участия разума. И в своем стремлении найти логическое оправдание моим тревогам, я избрала Кевина козлом отпущения.
Мы закончили переносить мои вещи, и мрачно выглядевшая Би пошла готовить сладости к чаю. Отец Стивен готовился отведать угощений – сэндвичи с водяным крессом, слегка покрытое глазурью домашнее печенье и ячменные лепешки со сгущенными топлеными сливками. Я решила, что присоединюсь к компании после плавания. Би готовила слишком вкусно, чтобы упустить такой случай.
Но перед тем как идти к бассейну, я вышла на балкон. Стоя у парапета с бойницами, доходящего до груди, я представляла себя знатной дамой, высматривающей из окна в башне, не возвращается ли ее возлюбленный из крестового похода или какого-нибудь другого романтического бесполезного предприятия. Солнце согревало мое лицо. Ароматный ветерок сдул пряди волос мне на щеки. Я почти могла почувствовать вес тех высоких изогнутых головных уборов, которые прижимали волосы к голове.
Уголком глаза я видела, что двери в
Разыгрывание средневековой дамы было маленькой бесхитростной игрой, отвлекающей мои мысли от действительного намерения – вторгнуться в комнату Кевина в надежде найти разгадку того, что с ним творится. Я испытала нечто вроде шока, когда первой вещью, попавшейся мне на глаза, стал портрет средневековой дамы в платье с длинным стелющимся шлейфом и в изогнутом головном уборе.
Портрет, обрамленный уродливыми золотыми викторианскими завитушками, висел на стене слева от меня. Он был не очень большим, около двух футов в ширину и высоту, и даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что он очень плохо исполнен. Определенно это был малоценный родовой портрет XIV или XV века. Круглое лицо молодой женщины и мягкие складки ее платья меньше всего походили на строгий стиль средних веков. Скорее они напоминали работы Вильяма Морриса и Берн-Джонса, а также последний викторианский период с его интересом к псевдосредневековым предметам, сделавшимся популярными благодаря Вальтеру Скотту. Это произведение не было даже хорошей имитацией работ второстепенного художника. Это была явно работа неумелого любителя, возможно вельможного дилетанта из того неторопливого века.
Я все еще стояла во французских дверях, и стыдливость удерживала меня от того, чтобы пройти дальше. Как я и предполагала, осмотр комнаты не обнаружил ничего необычного. Возможно, если бы я обследовала выдвижные ящики и шкафы... При этой мысли мои щеки загорелись. Подобно крысе, я поспешно ретировалась.
Однако, когда я разделась и облачилась в купальный костюм, что-то снова вернуло меня к мыслям о портрете. Портрета не было в комнате Кевина, когда я в первый раз побывала там во время начальной экскурсии по дому. Я запомнила это из-за необычного обрамления. Действительно, я видела его где-то еще, в одной из комнат, не помню какой. Кевин решил его перенести. Только он мог сделать это. Би не стала бы перестраивать его комнату. И никто из бригады уборщиков не позволил бы себе вмешиваться в устройство интерьера, я уведена в этом. Почему он решил повесить такую уродливую вещь себе на стену, причем на стену, находящуюся напротив его кровати?
IV
В тот же день позднее я сказала Кевину, что мы с Би обменялись комнатами. Он отреагировал на эту новость пожатием плеч и сообщил, что решил присоединиться к нам за чаем. Отец Стивен прошлый раз говорил что-то о Донне, которого он хотел бы обсудить. Кроме того, перефразируя Генриха IV, если Париж достоин мессы, то тетушкино домашнее печенье достойно проповеди.
Чаепитие прошло блестяще. Отец Стивен тоже был неплох. Это был первый случай, когда мне удалось поговорить с ним пространно, и я поняла, почему его прихожане ставят его столь высоко. Нисколько не пытаясь приуменьшить значение его мужского обаяния, скажу, что и во внешности его невозможно найти изъяна. Он напоминал чарующий портрет Томаса Мора кисти Гольбейна – зрительное воплощение чистоты и ума, хотя выглядел он даже намного лучше. Он умел обращаться к человеку, с которым говорил, удивительно сосредоточенно, как будто в этот момент на земле больше ничего не существовало. У меня создалось, однако, впечатление, что невозможно задеть его или его принципы – его мягкий рот мгновенно становился жестким, а добрые серые глаза вспыхивали огнем.
Но в тот день огня и вспышек мы не увидели. Он явно наслаждался обществом, угощением, но более всего – беседой. Они с Кевином говорили о Донне. Все это было, конечно, очень интересно, но мастера метафизики – не мой конек. Все эти белые кольца вечности, женская грудь, которая на самом деле не грудь, а что-то связанное с Церковью.
Я и Би не могли вставить даже слова во все эти премудрости, даже если бы захотели принять участие. В конце концов отец Стивен решил, что настало время сменить тему, и предоставил нам эту возможность.