Тени «Желтого доминиона»
Шрифт:
– Эй, Мерген-ага! – Эшши-хан, довольный своим метким выстрелом, сунул оголенный маузер за широкий зеленый кушак. – Ты что балуешь наших пленных? Этих красных выродков надо мочой поить, а не водой… – Повернувшись к караван-баши, произнес: – Приняли вас за красных. Уж больно долго чесались вы в пути. – Снисходительно оглядев Мерген-агу, захохотал, вытер кулаком выступившие на глазах слезы. Эшши-хан потешался над озадаченным старым Мергеном, который все еще не мог понять, почему вдруг опустел в его руках бурдюк, вода из которого залила его халат.
Эшши-хан что-то сказал приближенным,
– Ты, старик, не суйся! – Непес Джелат сплюнул тягучую зеленую жижу от наса – нюхательного табака. – У каждого что на роду написано, то он и несет… Все мы под Аллахом ходим…
Ханский палач пинками поднял с земли лежавших пленных, погнал на глинистый, спекшийся под солнцем и твердый, как камень, такыр. Выстроив их там в ряд, приблизился сначала к чернявому парню, которого успел напоить Мерген-ага, расчетливо наступил тому кованым сапогом на израненные пальцы босых ног и резко повернулся на месте. Отдавливая каждому в кровь пальцы, Непес Джелат цинично приговаривал:
– Ягненочек ты мой, не ропщи, не гневи Аллаха! У каждого своя судьба. Аллах терпел и нам велел!
– Не истязай людей! – не вытерпел Мерген-ага. – Все они, хотя и не нашей веры, рабы Божьи…
– Кто рабы Божьи? – Двери ханской юрты со скрипом растворились. Эшши-хан, сопровождаемый Джапаром Хорозом, шагнул за порог. – Да они рабы шайтана! Все! И туркмены, и русские – все большевики, поправшие нашу веру! Спроси у Атда-бая, что творится в Конгуре. У людей отбирают нажитое, сгоняют в колхозы, девушек остригают наголо и отправляют в город, в публичные дома. На потеху красным аскерам. Хотел бы ты видеть своих дочерей…
Красноречие Эшши-хана внезапно прервал истошный рев верблюда. Погонщики, разгружавшие ящики, не заметили натертую в кровь холку и, видимо, причинили животному нестерпимую боль. Вскочив и взбрыкивая длинными ногами, верблюд ошалело заметался по такыру, волоча за собой на веревках большой ящик, из которого посыпались патроны, густо смазанные револьверы, винчестеры…
Эшши-хан поманил к себе пальцем старшего погонщика и, когда тот приблизился, остервенело стеганул его по лицу камчой.
– Эй, Непес! – Эшши-хан ткнул за голенище камчу. – Этих паршивцев тоже в ряд с красными. Они сделали свое дело…
– Хан-ага, что я там… скажу! – чуть ли не взвыл Джапар Хороз, мотнув головой в сторону границы. – Их мне в комитете дали. Сам Чокаев рекомендовал…
– А ты уверен, что сам целым вернешься? – зловеще процедил сквозь зубы Эшши-хан. – Хватит и того, что о грузе теперь узнают и на Ярмамеде. – Эшши-хан выразительно взглянул на старого Мергена. – Хорошо, если не на всех колодцах.
Джапар Хороз сник, а Мерген-ага заторопился в обратную дорогу.
– Ты что так спешишь, Мерген-ага? – Эшши-хан говорил мягко и вкрадчиво, словно ничего не случилось, словно не стояли на солнцепеке пленные красноармейцы, обреченные на верную гибель, словно не он походя перечеркнул жизни несчастных погонщиков. Старый охотник знал, что ханский сын, не дрогнув, может и его передать в руки Непеса Джелата. Что ему стоит? В гневе, необузданном и диком, в спокойствии, ледяном и равнодушном, сменявшемся притворной медоточивостью, во всех своих повадках Эшши-хан был как две капли воды похож на отца.
– Погостил бы, Мерген-ага, денек-другой… – продолжал Эшши-хан. – Не чужой же ты нам человек. Тесть самого Атда-бая, близкого друга моего отца… – В ту минуту он говорил искренно. Джунаид-хан действительно с почтением относился к хромцу, единственному в Конгуре надежному человеку. – А тебе, аксакал, мой сыновний совет, не сочти за дерзость… Не жалей ты красных, этих нечестивых сынов шайтана. Тебя они не пощадят. Потому что ты – середняк, скотовод, хозяин, а у большевиков сойдешь и за бая. Ты и есть бай, только маленький! Отара есть? Есть! Пусть небольшая, но отара! Так что тебе, старик, лучше на глаза красным не попадаться. И умей язык держать за зубами…
Долго еще поучал басмаческий главарь. Говорил он со старым Мергеном не как с равным – назидательно, повелительно, забываясь, что на туркменской земле настала уже другая жизнь, коснувшаяся даже глухих уголков Каракумов. Люди теперь были вовсе не те, что прежде, и даже темный кочевник Мерген-ага, уже наслышанный о советской власти, о большевиках, всем сердцем чувствовал: хан лишь молотит языком, говорит одно, а думает иначе. Да и как можно верить людям, к которым благоволит Атда-бай, этот хромой лгун?
Старый охотник промолчал, только красноречиво вздохнул – послушал, дескать, словно меду напился.
Ошеломленным покинул Мерген-ага колодец Абдурах-мана. В ушах стояли дикое гоготанье нукеров, слащавый голос Эшши-хана, притворное приговариванье Непеса Джелата, жалобные всхлипывания погонщиков…
Со стороны колодца задул ветер, его порывы будто доносили до старого Мергена стоны пленных красноармейцев. Он прислушался, приложив руки к ушам, – оттуда донеслись глухие винтовочные выстрелы, затем залп и еще залп… Это, наверное, расправлялись с кизыл аскерами и погонщиками. Их расстреливали из того самого оружия, которое доставил басмачам он, старый дурень Мерген, которого все почему-то почтительно величают Мерген-ага… И где убийство свершается? У святой могилы старца Абдурахмана. Не святотатство ли это? Перед глазами встал русоволосый, похожий на девушку, юный кизыл аскер. Совсем ведь ребенок… А ведь там были и туркмены… А погонщики верблюдов? Они тоже мусульмане. В чем их вина? Неужели эти жертвы нужны «во имя святого дела ислама»? Против кого же воюет Эшши-хан? Вот кому так усердно помогает Атда-бай!
И Мерген-ага вспомнил Аннамурата, старейшину конгурцев, верой и правдой служившего Джунаид-хану, когда тот воевал против русского падишаха и кровожадного хивинского хана. Джунаид-хан твердил, что защищает туркмен, святое дело ислама, и под его знамя встали многие. Но стоило ему свергнуть Исфендиар-хана и самому стать хивинским владыкой, как он пошел с мечом против своих же братьев-туркмен. Аннамурат раскусил двуличие Джунаид-хана и не стал давать тому нукеров для бандитского воинства.