Теория невероятности. Золотой дождь
Шрифт:
— Выбрось все из головы, — сказал Ржановский.
Он, презрительно сморщившись, сунул блокнот в карман пальто и, топая ботами, полез в машину.
Машина укатила.
— Поздно уже сеять, поздно и пожинать. Долой школярство! Этот дылда прав. В смысле Митя.
Надо знать Памфилия, чтобы понять, чего стоили ему эти слова.
Мы вернулись к себе и застали там нашего качающегося художника Костю да Винчи, который, как всегда, сидел на стуле, упершись коленями о край стола, и расшатывал задние ножки стула.
Он посмотрел на нас вызывающе и продолжал
Памфилий ничего не сказал ему на этот раз, только махнул рукой как-то странно и по-детски неуверенно, потом опустился на диван и, глядя на художника исподлобья, растерянными глазами, тихо промолвил:
— Долой ликбез…
Во всем доме стояла мертвая тишина.
Художник опустил передние ножки стула, расставил колени, как сфинкс, и положил на них ладони рук.
— Рыжик, что с ним? — спросил он, кивнув на Памфилия.
Мне было больно видеть, как жалко выглядел финал этой великой битвы, но я мужественно сказал:
— Он струсил, Костя… он бесповоротно струсил.
Сказав это, я содрогнулся. Потому что Памфилий взял у меня из рук газовую английскую зажигалку и вытащил папиросу из трубы усовершенствованной хаты-папиросницы. Я смотрел на него своими карими бездонными, как вечернее небо, глазами, и в душе у меня бушевала буря. Щелчок зажигалки был подобен выстрелу.
— Долой грамматику, — твердо сказал Памфилий и выпустил шрапнельный комок дыма.
Все было кончено.
Мы стояли у окна, положив на подоконники тяжелые кулаки, и догорающее вечернее небо освещало наши измученные и все же такие вдохновенные лица.
Все было кончено.
— Хватит валять дурака, — сказал Костя да Винчи и перестал бледнеть. — Чего мы раскисли? Что нам, первый раз дают по шее на пути к познанию? Мы еще молоды, кровь еще буйно струится в наших жилах, и нравственный идеал светит нам подобно звезде Бетельгейзе, которая, как известно, является звездой второй яркости, но первой величины, и дает такой интересный спектр со многими линиями, и с Сириусом и Проционом, созвездиями Большого и Малого Пса образует блестящий равносторонний треугольник, обнимая каждой стороной около двадцати шести градусов… Пройдемся по городу, ибо у нас еще много времени до ночи.
Мы вышли.
Был вечер. Были улицы, наполненные путниками, среди которых там и сям попадались гении и девушки с глазами, полными неосознанного вдохновения.
Был вечер.
— Памфилий, Костя да Винчи, ребята… — сказал я голосом, в котором слышались подавленные рыдания. — Может быть, мы еще вернемся?
— Нет, Рыжик, нет, — сказал Памфилий. — Нам необходим кислород.
— Никто никогда не возвращался на прежний путь, — сказал Костя да Винчи. — Хватит ломать комедию. Подумаешь, Митю испугался! Подумаешь, лопнула твоя схема! Новую сделаешь. Самую невероятную.
Мы бродили до поздней ночи и вдыхали кислород.
А потом я остался один в переулке.
— Ну что ж, поищем телефон, который автомат, — говорю я довольно громко и вытаскиваю из кармана розовую промокательную бумагу.
«Смешные ребята, — думаю я. — Ничего я на свете не боюсь, кроме девушки по имени Катя».
Глава 3. РОЯЛЬ КРАСНОГО ДЕРЕВА.
Я позвонил ей по телефону, и она тут же откликнулась.
— Але!… Да!… Я слушаю! — сказала она. — Это вы?!. Нет, не сплю, не сплю!… Недалеко? Я сейчас выйду! Нет, я сейчас выйду! Вы не уйдете?… Честное слово? Нет, вы скажите честное слово! Ага!
Она повесила трубку.
Потом она выскочила из парадного. На ногах у нее тонкие чулки и тапочки. Пальто внакидку она придерживает у горла.
— Как же мы гулять пойдем? — спросил я.
— Гулять?
Она уносится в парадное.
Я стою и ковыряю землю ботинком.
Она выходит из парадного, одетая в пальто, косынку и туфли на шпильках. Она поднимает ко мне лицо.
— Я готова, — говорит она.
Я ТОЖЕ, — ПОДУМАЛ ОН…
Люди нашей эпохи понимают друг друга на ходу и часто перестают понимать, живя рядом. Люди нашей эпохи рассказывают дорожному попутчику историю своей жизни, и двое, годами жившие бок о бок, иногда мало что знают Друг о друге. Такая наша эпоха. Пуд соли, где ты?
Нет, мы не стали знакомиться с девушкой Катей.
Она мне задала ряд вопросов: о жизни, о литературе, о любви.
Я дал на это ряд ответов. Она мне задала академический вопрос:
— Бывает ли любовь с первого взгляда? Я ответил академически:
— Бывает. Ну я что хорошего? Я ей сказал:
— Давайте не будем знакомиться. Зовите меня Алексей Николаевич, а я вас Катя. Поговорим о жизни, как люди.
Хорошо?
Она подумала и сказала:
— Ладно. Она сказала:
— Знаете что?… Давайте разговаривать, как прохожие.
— Почему как прохожие?
— Вы не хотите знакомиться. Вы же все знаете лучше всех. Я промолчал.
— Я думала, я вас понимаю, — сказала она. Я испугался и взял ее за руку.
…Я родился на Благуше в двадцать втором. Отец мой, Николай Сергеевич, был командиром военно-строительного отряда. Его с фронта вызвал молодой физик, который принимал участие в постройке московской радиостанции.
Отец был мастером на все руки — механик, радист. До германской он окончил реальное училище. Мама моя, Вера Петровна, была дочерью учительницы пения и окончила гимназию с золотой медалью. Они поженились на фронте. Я родился в год, когда построили первую московскую радиостанцию имени Коминтерна.
Радиостанцию построили очень быстро. Время было голодное и нэпманское. Благуша была текстильная и воровская. На строительство привезли первые мотки проволоки, и в ту же ночь их украли, а сторожа убили. Молодые супруги ждали ребенка, и мама боялась, когда отец поздно возвращался с работы.
Однажды холодной ночью отец возвращался вместе с физиком. Древний «фиат», на котором они ехали, тарахтел по заснеженным улицам окраины.
Остановились. Вылезли.
— Сколько осталось? — спросил отец, застегивая кожаную тужурку.