Терапия
Шрифт:
Пожав плечами, я ответил, что пытался непредвзято увидеть себя глазами других людей.
— Но вы, должно быть, многое присочинили.
— Ну, не так уж и много, — сказал я.
Конечно, мне приходилось прибегать к помощи воображения. Например, я никогда не видел показаний Бретта Саттона, которые он давал в полиции, но мне тоже пришлось там писать объяснение, и копию мне разрешили унести домой, поэтому я представлял формат подобного документа, а увидеть события глазами Бретта Саттона труда не составляло. И хотя Эми всегда напускала тумана, когда речь заходила о сеансах с Карлом Киссом, я знал, что теперь, после ухода от меня Салли, она будет давать ему ежедневную сводку о развитии наших с ней отношений, а ее манеру думать и говорить я прекрасно изучил. Большую часть того, о чем она сообщает Карлу в своем монологе, она рано или поздно рассказывает мне, например, воспоминание о том, как ее мать
[48], но потом я слышал, что она снова вернулась к психоанализу. В последнее время я вообще-то мало вижусь с Эми. Раз или два мы попытались вместе поужинать, но возобновить дружеские отношения, похоже, не получилось. Все время вставали смущающие нас воспоминания о Тенерифе.
Не знаю, в таких ли словах Луиза описывала Стелле нашу встречу, в одном я уверен — делала она это по телефону. Может, Луиза и бросила курить, пить и принимать наркотики (прозак не считается), но зависимость от телефона у нее полная. Во время нашего ужина в ресторане в Венисе ее миниатюрный японский мобильник лежал рядом с тарелкой, и она постоянно перебивала мои душераздирающие признания, чтобы ответить на бесконечные звонки, касавшиеся ее фильма, или позвонить самой. С Олли трудностей не было. Я бывал с ним в баре раз сто. С Самантой пришлось пойти на некоторые вольности. Она упомянула — не помню, в каком контексте, — что у нее есть подруга, которая мучается зубами мудрости, но посещение больницы я полностью выдумал. Мне просто понравился сюжет с этой беспомощной, бессловесной слушательницей поневоле, которая не в состоянии прервать поток громких излияний Саманты по поводу нашего несостоявшегося «грязного» уик-энда в Копенгагене. Она умная девочка, Саманта, но деликатность не относится к числу ее достоинств.
Труднее всего было писать за Салли. Эту часть я Александре не показал — поскольку я и ее сделал действующим лицом в этой истории, что она могла счесть вольностью с моей стороны. Я знаю, что Александра приглашала Салли на беседу, потому что спрашивала, не возражаю ли я (я ответил, что нет). И думаю, Салли согласилась, но мне Александра об их разговоре не рассказала, полагаю, ничего утешительного там не было. Заново переживая наш разрыв, как видит его Салли, я испытывал почти физическую боль. Поэтому на середине ее беседа с Александрой плавно перетекает в воспоминания о моих ухаживаниях, хотя переживать заново те дни обещаний и смеха тоже было больно. Самое страшное, что, перед тем как уйти, сказала мне Салли во время тех длинных, кошмарных выходных, наполненных ссорами, мольбами и взаимными упреками, было: «Ты больше не умеешь меня рассмешить». В ту секунду я понял, действительно понял, сердцем, что потерял ее.
Четверг, 27 мая, 10 утра.Вчерашний кусок я писал целый день. Работал без перерыва, только отвлекся на пять минут, чтобы сгонять в «Pret A Manger» за сандвичем с креветками и авокадо, который съел прямо за письменным столом, продолжая писать. Нужно было многое успеть.
Закончил я около семи, почувствовав усталость, голод и жажду. Колено тоже попортило мне крови: долгое сидение в одной позе плохо на нем сказывается. (Кстати, почему «попортило крови»? В словаре говорится, что это от французского выражения se faire du mauvais sang; существовало представление, что при отрицательных эмоциях в кровь поступает желчь в избыточном количестве.) Я вышел размяться и заправиться. Стоял пре красный теплый вечер. Молодежь роилась вокруг станции метро «Лестер-сквер», как обычно в это время суток независимо от времени года. Легко и небрежно одетые, они выплескивались из недр метро, словно какой-то неудержимый подземный поток, разливались по тротуару и кружились у ипподрома, исполненные энтузиазма и ожидания. На что они надеялись? Думаю, большинство не ответило бы на этот вопрос. На приключение, встречу, чудесное преображение их ничем не примечательной жизни. Некоторые, разумеется, пришли на свидание. Я видел, как освещались лица тех, к кому приближался друг или подруга. Они обнимались, не обращая внимания на лысого толстяка в кожаной куртке, который проходил мимо, сунув руки в карманы, и удалялись обняв друг друга за талию,
Проблема одиноких трапез, во всяком случае одна из проблем, состоит в том, что ты всегда заказываешь слишком много и ешь слишком быстро. Когда в 8.30 я вернулся из ресторана, с раздувшимся животом и отрыжкой, было все еще светло. Но на крыльце уже устраивался на ночь Грэхэм. Я пригласил его посмотреть второй тайм финала Европейского кубка между Миланом и Марселем. Марсельцы выиграли 1:0. Хорошая игра, хотя трудно болеть от души, когда в матче не участвует британский клуб. Я помню, как «Манчестер Юнайтед» с Джорджем Вестом выиграл Европейский кубок. Как мы безумствовали. Я спросил у Грэхэма, помнит ли он это, но он тогда еще даже не родился.
Грэхэму повезло, что он до сих пор занимает крыльцо. Герр Боль, швейцарский бизнесмен, владелец квартиры номер 5, который изредка там останавливается, воспротивился его присутствию и предложил вызвать полицию, чтобы та убрала Грэхэма. Я попросил Боля, чтобы он позволил парню остаться хотя бы потому, что он содержит крыльцо в безукоризненной чистоте и не дает прохожим бросать на него мусор, а пьяницам — использовать в качестве ночного туалета, что они раньше делали часто и обильно. Эта хитрая апелляция к швейцарской одержимости гигиеной себя оправдала. Герр Боль вынужден был признать, что на крыльце стало пахнуть значительно приятнее с тех пор, как там обосновался Грэхэм, и отказался от своей угрозы позвонить в полицию.
Дополнительным аргументом в мою пользу послужило и то, что сам Грэхэм всегда выглядит аккуратно и вообще ничем не пахнет. Меня это долго удивляло, пока однажды я не осмелился спросить, как ему это удается. Он лукаво улыбнулся и сказал, что посвятит меня в эту тайну. На следующий день он повел меня в одно место на Трафальгарской площади, там в стене была дверь с электронным замком, мимо которой я проходил сотни раз, не замечая ее. Грэхэм набрал код, замок зажужжал, и дверь открылась. Внутри оказался подземный лабиринт из помещений, где можно было получить еду, поиграть, принять душ и постирать. Что-то вроде убежища для молодых бездомных. Здесь даже выдают халаты тем, у кого только одна смена одежды, чтобы было в чем посидеть, пока она стирается и сушится. Все это чем-то напомнило мне зал ожидания первого класса на Юстонском вокзале. На днях я послал чек благотворительной организации, которая содержит этот приют. Таким образом, я чувствую себя чуть менее виноватым, когда Грэхэм спит на крыльце. Богач в своем замке, бедняк у его ворот…
На самом деле у меня вообще нет причин чувствовать себя виноватым. Грэхэм сам выбрал жизнь на улице. Выбирать, правда, было особенно не из чего — одно отвратительней другого, — но, возможно, сейчас он живет лучше, чем когда-либо… и совершенно ни от кого не зависит.
— Я властелин моей судьбы, — серьезно объявил он мне как-то раз.
Он где-то видел и запомнил эту фразу, не зная, кто ее автор. Я посмотрел в своем словаре цитат. Она из стихотворения У.Э.Хенли:
Пусть страшны тяготы борьбы,
Пусть муки ждут меня в тиши,
Я властелин моей судьбы,
Я капитан моей души.
Хотел бы и я так.
11.15.Только что позвонил Джейк. Я слушал, как он оставляет свое сообщение на автоответчике, но трубку не снял и не перезвонил. Он пытался соблазнить меня обедом в «Граучо». Он суетится, потому что мы приближаемся к крайнему сроку, после которого «Хартленд» может воспользоваться своим правом нанять другого автора. Ну и пусть нанимает. В последнее время меня гораздо больше интересуют Сёрен и Регина, чем Присцилла и Эдвард. Я знаю, что Олли Силвер не собирается делать программу о Кьеркегоре, сколько бы я ни работал над «Соседями», так чего мне утруждать себя?
То, что я пишу сценарии для ТВ, произвело на Грэхэма большое впечатление, но при упоминании программы он отозвался: «Ах, эта», явно пренебрежительным тоном. Я подумал, что это довольно нахально с его стороны, учитывая, что в тот момент он дул мой чай и поедал морковный торт из «Pret A Manger».
— Да нет, все нормально, — заявил он, — если вам нравятся подобные вещи.
Я заставил его объяснить, почему сериал ему не нравится.
— Ну, там же все не по-настоящему, верно? — сказал он. — То есть каждую неделю в одной семье происходит грандиозная свара, но к концу шоу все улаживается и все снова такие добрые. Ничего никогда не меняется. Никто на самом деле не страдает. Никто никого не бьет. Никто из детей не сбегает из дому.