Терапия
Шрифт:
Ну, я бы могла ответить, что вас это не касается, верно? Но я скажу — нет, у меня никого нет. Наверное, Пузан излагает вам свои параноидальные фантазии. Вам известно о его смехотворных подозрениях насчет моего инструктора по теннису? Бедняга, я с тех пор в глаза ему не могу посмотреть, не то что брать у него уроки. Я действительно не знаю, с чего вдруг Пузан так обезумел от ревности. Наверное, он просто не в состоянии признать, что проблемы нашего брака в нем. Лишь бы свалить вину на кого угодно — на меня, на моего мифического любовника. Для каждой из заинтересованных сторон было бы гораздо лучше, если бы он трезво взглянул в лицо фактам. Я всего лишь хотела, чтобы мы расстались друзьями, разумно урегулировав наши финансовые отношения. Исключительно по его вине все это переросло в настоящую войну — с адвокатами, судебными предписаниями, раздельным проживанием в одном доме и так далее. Он еще может избежать ненужной боли и лишних расходов, согласившись на развод и назначив мне справедливое содержание. Нет, не живет. В своей квартире в Лондоне, скорей всего. Не знаю, последние несколько недель я его не видела. Счета продолжают приходить —
Нет, я не испытываю к нему ненависти, несмотря на его поведение. Мне его жаль. Но я больше ничего не могу для него сделать. Он должен сам заняться своим спасением. А мне приходится самой защищать свои интересы. Я не бессердечная женщина. Пузан представляет дело таким образом, но я не такая. Мне все это нелегко — общение с адвокатами и прочее. Но, решившись на этот шаг, я должна довести дело до конца. Это мой последний шанс начать независимую жизнь. Думаю, я еще достаточно молода. Да, я на несколько лет моложе Пузана.
Это было так давно. Вообще-то мы были совершенно разными людьми. Я жила тогда в Лидсе, преподавала в начальной школе, и в один прекрасный день он появился там с театральной труппой, гастролировавшей по школам. Пятеро молодых людей, будущих актеров, которые не могли вступить в театральный профсоюз, создали на небольшие средства труппу и поехали по стране в старом микроавтобусе с прицепом, полным реквизита. Для старшеклассников они показывали упрощенные версии шекспировских пьес, а для младших детей сказки. Откровенно говоря, получалось у них не очень, но недостаток мастерства они восполняли энтузиазмом. Когда представление закончилось и дети разошлись по домам, мы пригласили их в учительскую на чай с печеньем. Они показались мне жутко богемными, эдакими искателями приключений. А моя жизнь была такой приличной, без тревог и забот. Я изучала английский в «Ройял Холлоуэй», женском колледже Лондонского университета, расположенном в суррейском «поясе биржевых маклеров». Мои родители настаивали, чтобы я училась в колледже с раздельным обучением, если не хочу жить дома, а вступительные экзамены в Оксбридж я провалила, поэтому оставался «Ройял Холлоуэй» либо университет Лидса. Я была преисполнена решимости уехать из дома, но в аспирантуру пришлось вернуться в Лидс, чтобы сэкономить деньги. Я выбрала преподавание в начальной школе — мало кто из выпускников шел на это, — потому что отнюдь не горела желанием воевать с хулиганами из государственных единых школ, которые шли на смену классическим школам, в какую ходила я сама. В те дни я носила вязаные двойки пастельных тонов, знаете, были такие — джемпер и кардиган плюс юбка в складку до середины икры, практичные туфли и почти совсем не пользовалась косметикой. А эти молодые актеры с длинными сальными волосами ходили в грубых темных дырявых свитерах и много курили. Труппа состояла из трех парней и двух девушек, и чаще всего они все вместе спали в микроавтобусе, как сказал мне Пузан, из экономии. Как-то раз, остановившись на вершине холма, Пузан не закрепил как следует ручной тормоз, и микроавтобус медленно покатился вниз и катился, пока не уперся в полицейский участок. Пузан так забавно об этом рассказывал, что я невольно расхохоталась. Думаю, именно это и привлекло меня в нем — он мог меня рассмешить, неожиданно и остроумно. Дома у нас шутили обычно с вежливой сдержанностью, а мы, дети, между собой — презрительно и саркастически. С Пузаном я засмеялась, прежде чем успела осознать, что смеюсь. Если бы я попыталась определить, что в последние несколько лет было в нашем браке не так, почему я ничего не получала — ни счастья, ни радости жизни, — я бы сказала: потому что он больше не заставлял меня смеяться. Какая ирония, не правда ли, как подумаешь, что каждую неделю он заставляет смеяться над своей программой миллионы людей. Но только не меня. Я нахожу ее абсолютно несмешной.
Во всяком случае, в тот первый день он довольно нахально попросил мой номер телефона, а я довольно необдуманно его дала. Пока он с друзьями оставался в районе Лидса, я несколько раз встречалась с ним в па- бах. В пабах! До встречи с Пузаном я ни разу в жизни, пожалуй, не была в пабе. Домой я его не приглашала. Знала, что родители не одобрят — хотя никогда и не признаются почему: потому что он был неопрятный, малообразованный и говорил с акцентом кокни. Наверно, вы знаете, что он бросил учиться в шестнадцать лет? Да, сдав всего пару экзаменов за среднюю школу.
В одиннадцать лет пошел в классическую школу, но так и не приспособился там, всегда был самым последним в классе. Не знаю… думаю, сочетание темперамента, плохого преподавания и недостатка поддержки в семье. Его родители из рабочих… очень достойные люди, но они не придавали большого значения образованию. Как бы то ни было, Пузан ушел из школы при первой возможности, стал рассыльным у театрального импресарио и вот так заинтересовался сценой. После службы в армии он поступил в театральную школу и попытался стать актером. Тогда я с ним и познакомилась. В репертуаре той автобусной труппы он играл все комические роли и писал сценарии к сказкам. И со временем понял, что пишет лучше, чем играет. Мы поддерживали связь и после того, как труппа покинула Йоркшир. В то лето, ничего не сказав родителям, я поехала в Эдинбург, где ребята показывали свое представление на фестивале — разумеется, в разделе экспериментального театра, — я распространяла приглашения и программки. Затем, во многом против воли родителей, я
У моего отца был приход в Лидском предместье, которое на протяжении десятилетий постепенно приходило в упадок Церковь была огромная, в неоготическом стиле, из потемневшего красного кирпича. Не помню, чтобы хоть раз она была полна. Ее построили на вершине холма богатые промышленники и торговцы, которые из поколения в поколение жили вокруг в больших каменных особняках с видом на свои фабрики, склады и спускавшиеся уступами по склонам холма улицы, где обитали рабочие. Когда мой отец получил этот приход, там еще оставались владельцы особняков — управляющие высшего звена, — но большие дома в основном уже были разделены на квартиры, заселенные в пятидесятые годы многодетными семьями выходцев из Азии. Мой отец был честным, благонамеренным человеком, который читал «Гардиан», когда газета еще называлась «Манчестер гардиан», и делал все от него зависящее, чтобы церковь откликалась на нужды жителей «старого города», но «старый город», похоже, не очень был в этом заинтересован, если не считать свадеб, крестин и похорон. Моя мать неизменно его поддерживала, экономя и откладывая деньги, чтобы воспитать детей в респектабельном стиле среднего класса на скудное жалованье священника. Я была вторым ребенком. Мы все ходили в местную классическую школу для девочек, но жили словно бы в культурном вакууме, изолированные от жизни наших ровесников. Телевизора у нас не было, отец не одобрял, а кроме того, мы не могли себе его позволить. В кино мы ходили редко, а впечатления были так сильны, что выбивали меня из колеи, поэтому ребенком я скорее страшилась этого. Патефон у нас был, но записи только классические. Мы все учились играть на разных музыкальных инструментах, но никто из нас не обладал настоящим талантом, и когда, бывало, вся семья садилась и, спотыкаясь, одолевала какое-нибудь камерное произведение, начинали выть соседские собаки. Мы вели трезвый образ жизни — опять же наполовину из экономии, наполовину из принципа. И все очень любили поспорить. Спор на очки во время семейных трапез был излюбленной формой отдыха.
Пузана это совершенно сбило с толку. Он вообще не привык к семейным застольям. Они с матерью, отцом и братом очень редко собирались за столом вместе, если не считать обеда в воскресенье и в другие выходные дни и праздники. И он, и его отец, и брат — все ели дома порознь, в разное время, не совпадая ни друг с другом, ни с миссис Пассмор. Когда вечером все возвращались домой, с работы или из школы, она каждого спрашивала, чего ему хочется, а потом готовила и подавала еду, словно в кафе, а они ели, читая кто газету, кто книгу, прислоненную к солонке. Я глазам своим не поверила, когда первый раз оказалась у них дома.
Лоренса наш домашний уклад тоже удивил. Однажды он назвал его «таким же архаичным, как «Сага о Форсайтах»: сбор en famille два или три раза в день, чтение молитвы до и после еды, полотняная салфетка, которую ты, поев, должен сложить в свое личное кольцо, чтобы лишний раз не стирать, и для всего свои столовые приборы, какими бы старыми и потускневшими они ни были — суповые ложки для супа, рыбные ножи и вилки для рыбы и так далее. Готовили у нас просто отвратительно, а если что и получалось вкусно, все равно нельзя было наесться вдоволь, зато все подавалось с подобающими церемониями и этикетом. Бедный Пузан в те первые выходные все перепутал. Он принялся есть до того, как подали всем, ел суп десертной ложкой, а десерт — суповой и совершил все возможные faux pas, над которыми мои младшие брат и сестра посмеивались в рукав. Но что действительно поразило его, так это наши пикировки во время застолья. Правда, назвать их настоящей дискуссией было трудно. Отец считал, что побуждает нас мыслить самостоятельно, но в действительности накладывал очень строгие ограничения на то, что разрешалось говорить. Например, нельзя было оспаривать существование Бога, или истинность христианства, или нерушимость брака. Мы, дети, очень скоро приспособились к этим рамкам, и домашние беседы стали больше напоминать игры по набиранию очков, главным было дискредитировать брата или сестру в глазах других членов семьи. Если ты неправильно употреблял слово или допускал какую-то фактическую ошибку, остальные обрушивались на тебя со всей беспощадностью. С этим Пузан вообще не мог справиться. Разумеется, много позже он использовал это в «Соседях». Спрингфилды и Дэвисы в основном списаны с моей и с его семьи, mutatis mutandis
[45]. Спрингфилды абсолютно светские люди, но эта смесь надменности и склонности поспорить, неосознанный снобизм и предрассудки - все восходит к первому впечатлению Пузана от моей семьи, тогда как более шумные Дэвисы - в чем-то идеализированный образ его семьи, дополненный дядей Бертом и тетушкой Молли. Думаю, именно поэтому мне его программа никогда особенно не нравилась. Она пробуждает слишком много болезненных воспоминаний. А наша свадьба вылилась в настоящий кошмар - два совершенно несовместимых, раздражавших друг друга семейства.
Почему я за него вышла? Я думала, что люблю его. Может, и любила. Что такое любовь, кроме твоего убеждения, что ты любишь? Я страстно желала взбунтоваться против своих родителей, не зная, как это сделать. Брак с Пузаном был способом заявить о своей независимости. И мы оба отчаянно хотели сексуальных отношений — я имею в виду обычный аппетит юности, — но все равно я и помыслить не могла о них вне брака. И потом, в те дни Пузан был неотразим. Он верил в себя, в свой талант и меня заставил верить. Но самое главное, с ним было весело. Он умел меня рассмешить.