Терапия
Шрифт:
— Предположим, — сказал он, — предположим, что Присцилла просто бросила Эдварда, неожиданно. Представь, что она просто говорит ему в последней серии, что больше не хочет быть его женой. Нет никакого другого мужчины. Просто она его разлюбила. Мало того, он ей даже неприятен. Она говорит, что жить с ним — все равно что жить с зомби. Поэтому она решила его оставить.
Я ему ответил:
— Не смеши меня, Пузан. Должен быть более убедительный мотив. Никто этому не поверит.
Он спросил:
— Ты думаешь? — и повесил трубку.
А потом я узнаю, что его бросила жена. Ты видел ту статейку в «Паблик интерест»? Так в том-то все и дело. Другого мужчины не было. Тот парень оказался голубым. Похоже, что жена бросила Пузана именно так, как он сказал: просто не хотела больше оставаться его женой. Он очень тяжело это воспринял. Конечно, это кого угодно подкосит. Выпьешь еще? Того же самого? А что это было, клубное красное? О, «Сент-Эмильон», верно. Хорошее? Нет-нет, закажи себе еще «Сент-Эмильона», Джордж Я в винах ничего не смыслю и никогда на это не претендовал. Маленький бокал или большой? Я, пожалуй, возьму полпинты, мне еще сегодня работать. О, отлично. Я возьму себе пирог, а ты? С курицей и грибами, хорошо.
Ну вот. Большой бокал «Сент-Эмильона». Нам крикнут, когда пироги будут готовы. Мы девятнадцатые. На днях я был в одном пабе, так там вместо номерков выдают игральные карты. Девушка за стойкой провозглашает: «Дама червей» или «Десятка пик» и так далее. Я еще отметил про себя, как умно придумали. Я всегда теряю эти номерки и забываю свой номер — такая морока. Кстати, твой пирог стоил один двадцать пять. О, спасибо. Вот вся мелочь, что у меня есть, и я буду тебе должен десять пенни, хорошо? Твое здоровье. Ну так вот, он договорился со мной о встрече сегодня на утро. Я подумал, может, его осенила блестящая идея, как избавиться от роли Дебби, но ничего подобного. Вместо этого выяснилось, что он хочет попробовать себя в чистой драме. Да. Уму непостижимо, Джордж Он хочет сделать сериал про одного типа по имени Киккигард. А, вот так, значит, произносится? Стало быть, ты о нем слышал? Да, точно, датский философ. И что еще ты про него знаешь? Ну, я даже и этого не знал, пока Пузан не рассказал. Я был ошеломлен, что он а) заинтересовался подобной темой и б) думал, будто ею заинтересуемся мы. Я внятно так у него спросил:
— Ты хочешь, чтобы «Хартленд телевижн» сняла драматический сериал про датского философа?
Предложи он сериал про датское печенье, это не прозвучало бы столь дико. Он лишь кивнул. Я еле удержался, чтобы не расхохотаться ему в лицо. С авторами комедий такое случается. Со временем им начинают лезть в голову разные идеи не по чину. То они хотят работать без зрителей в студии, то писать о социальных проблемах. На прошлой неделе у Пузана в сценарии был пассаж насчет абортов. Я тебя спрашиваю — аборт в ситкоме! Сценаристов надо осаживать, если не удается отделаться шуткой. Я все еще надеюсь, что Пузан одумается насчет «Соседей», поэтому попытался как-то разрулить ситуацию. Я сказал:
— О'кей, Пузан, выкладывай. Что там за история?
Ну так там и истории-то никакой нет. Этот, как его,
Кьеркегор, был сыном богатого купца в Копенгагене, время — Викторианская эпоха, самое начало. Старик был суровым, страдающим комплексом вины мерзавцем и детей своих воспитывал соответственно. Они были ярыми протестантами. Еще в юности у Кьеркегора немного поехала крыша.
— Есть сведения, что он как-то раз побывал в публичном доме, — объяснил Пузан.
— Как-то раз? — спросил я.
— Он очень винил себя за это, — сказал Пузан. — Скорей всего, тот сексуальный опыт оказался у него единственным. Позднее он обручился с девушкой по имени Регина, но разорвал помолвку.
— Почему? — спросил я.
— Посчитал, что они не будут счастливы, — ответил Пузан. — Он страдал от тяжелых депрессий, как и его отец.
— Я так понимаю, что это не комедийный сериал, Пузан? — уточнил я.
— Нет, — даже не улыбнулся он. — Это очень печальная история. После разрыва — причины никто так и не понял — Кьеркегор на какое-то время уехал в Берлин и написал книгу, которая называется «Или — или». Потом вернулся в Копенгаген, втайне надеясь на примирение с Региной, но узнал, что она обручилась с другим.
Тут он умолк и посмотрел на меня так горестно, словно это была величайшая трагедия в истории человечества.
— Понятно, — проговорил я, выдержав паузу. — А что он делал потом?
— Написал много книг, — ответил Пузан. — Он мог принять сан священника, но не захотел делать карьеру на религии. По счастью, от отца ему досталось значительное состояние.
— Похоже, это единственное его достижение, — заметил я.
Что, она сказала — девятнадцатый, Джордж? Здесь, моя милая, мы девятнадцатые. Один с говядиной и почками и один с курицей и грибами, точно. Отлично. Спасибо. Очень быстро. Конечно, в микроволновке. Кусай осторожно, этими пирогами весь язык обжечь можно. Внутри они горячее, чем кажется. М-м, неплохо. А твой как? Отлично. Так Пузан Пассмор, да. Я спросил, был ли Кьеркегор признан при жизни.
— Нет, — ответил Пузан. — Его книги считали странными и туманными. Он опередил свое время. Он основоположник экзистенциализма. Выступил против всеобъемлющего идеализма Гегеля.
— На первый взгляд, Пузан, это не тянет на материал в прайм-тайм на коммерческом телевидении, — сказал я.
— Книги — это так, между прочим, — стал объяснять он. — Основной упор будет на любовь Кьеркегора к Регине. Он так и не смог ее забыть, даже когда она вышла за другого.
— Что у них было? Они сошлись? — поинтересовался я. Своим предположением я его здорово шокировал.
— Нет-нет, он лишь видел ее в Копенгагене — в те годы это был маленький город, — но никогда с ней не заговаривал. Только раз они столкнулись в церкви, и ему показалось, что она сейчас что-то скажет, но она промолчала, он тоже. Это была бы потрясающая сцена, — сказал он. — Потрясающие эмоции, без единого слова. Только крупные планы. И разумеется, музыка.
Очевидно, в этот момент они были близки как никогда больше. Кьеркегор попросил у ее мужа разрешения писать ей, но тот отказал.
— Но он любил ее всю жизнь, — сказал Пузан. — И все завещал ей, хотя после смерти от его состояния уже мало что осталось.
Я спросил, от чего он умер.
— От легочной инфекции, — ответил Пассмор. — Но по моему мнению, на самом деле от разбитого сердца. Он утратил вкус к жизни. По сути, никто его страданий не понимал. Когда он лежал на смертном одре, его дядя сказал ему, что ничего особенного с ним не происходит, надо перестать сутулиться — и все пройдет. Ему было всего сорок восемь, когда он умер.