Тернистый путь
Шрифт:
— В большинстве случаев я писал стихи.
Тут задал вопрос чернобородый крестьянин-следователь:
— Вы писатель?
— Не очень успешно… но все же немного пишу.
— Какие стихи вы писали, о чем?
— В основном описывал быт народа. Опять вопрос Чонтонова:
— Почему вы писали именно стихи?
— Во-первых, потому, что умел писать стихи, а во-вторых, думал, что писать стихи — не преступление.
Чернобородый крестьянин заметил Чонтонову:
— Ну и что, если он писал стихи о быте народа? Если умеет, пусть пишет!
— Вы, оказывается, написали
— Эта пьеса является моим первым произведением. Да, она ставилась Первого мая на сцене в Акмолинске. В ней я показывал ненасытность волостных управителей, писарей, баев и мулл в период мобилизации казахской молодежи на тыловые работы в 1916 году.
Помолчав, Чонтонов обратился к своим соседям, русским и казахским членам комиссии:
— У вас есть вопросы к арестованному? Все молчали. Ко мне обратился Толебай:
— В газете «Тиршилик» разве вы ничего не писали, кроме стихов?
— Иногда писал небольшие статьи.
Толебай вынул из кармана номер «Тиршилика»:
— Не вы ли написали вот эту статью, где всячески бранят атамана Дутова и ругают на все лады алаш-орду. Не ваш ли это псевдоним «Шамиль»?
— Мое имя Сакен.
— Нет, нам известно, что это вы. Об этом нам сообщили работники редакции.
— Они могли ошибиться.
— Коли так, кто же этот «Шамиль»?
— Не знаю. Официальный редактор газеты Рахимжан Дуйсембаев. Спросите его.
Мне было известно, что в это время Рахимжан находился в бегах, скрывался в степи, поэтому я и притворился не знающим «Шамиля».
Толебай вынул из кармана еще одну бумагу:
— Ну ладно, а вот это сочинение узнаете?
Он держал в руках мое письмо, адресованное в сибирский краевой совдеп, где я подробно докладывал о действиях алаш-орды. Развернув это письмо передо мною, он спросил:
— Не вы ли браните здесь алаш-ордынцев?.. Не ваша ли это подпись?..
Я не смог отказаться, ибо это был текст, правленный мной после машинки.
— Возможно, что я написал.
Меня заставили подписаться на полях статьи в подтвержденье авторства.
Толебай опять вынул какую-то бумагу из кармана:
— Узнаете? Не вы ли сочинили ее от имени народа? Это был подлинник нашей телеграммы, адресованный в Москву от имени акмолинского съезда бедноты. На нем опять были мои исправления после машинки. Я не смог отвертеться, оказался пойманным с поличным.
— Когда составлялась эта телеграмма, я тоже присутствовал, — ответил я.
— Кто присутствовал кроме вас?
— Народу было очень много. Не помню, кто присутствовал, кто отсутствовал.
— Подпишите телеграмму, указав: «Написано мной», — предложил Толебай.
— Как же я могу приписать себе коллективное творчество?
В конце концов вынудили меня подписаться, причем я указал, что «участвовал при составлении».
— Вы против алаш-орды? — спросил Чонтонов.
— Да, против! — ответил я.
— Почему?
— После свержения царя алаш-ордынцы решили отделить казахов от русского народа и пожелали стать казахскими ханами, самостоятельными местными царьками.
Русские члены комиссии вопросительно переглянулись, чернобородый крестьянин недобро покосился на казахов.
Мне показалось, что подлинные цели алаш-орды присутствующие русские только лишь сейчас узнали из моих слов. Толебай, торгаш Ташти и мулла Мантен не знали, куда деваться. Они покраснели, ударила им в лицо нечистая кровь.
Русские продолжали недобро и вопросительно смотреть на своих соседей алаш-ордынцев. Убедившись, что мои слова попали в самую точку, я подписал бумагу.
Мне предложили выйти в зал. Продолжали допрос следующих товарищей. В зале я остановился перед окном. Ко мне подошли Ташти и Толебай и притворно-мирно стали беседовать со мной. Со стороны могло показаться, что они — мои близкие родственники.
— Ничего, ничего, придет время, освободишься, — успокаивали они меня.
С Толебаем мы когда-то учились вместе в городской школе, были приятелями. Обменялись сейчас «дружескими» упреками.
Через несколько минут мои «благодетели» пошли продолжать допрос.
Вдвоем с Байсеитом мы зашли в один из школьных классов. Сюда через конвоира нам прислали кумыс.
Мы наслаждались кумысом и неожиданно заметили двух казашек, вплотную подошедших к нашему окну. Одна из них оказалась женой Байсеита, а другая тещей. По нашему довольному виду они решили, что смутные надежды на хороший исход должны оправдаться. Показывая на свои белые кимешеки, они как бы спрашивали: ну как вы, чисты, обелены, оправданы?
Я отрицательно покачал головой.
Комиссия продолжала допрос. Без конца сновали разные офицерики, то входили, то выходили, то пробегали (в бешенстве, словно коровы под натиском оводов). В руках плетки, а у некоторых розги. Глаза поблескивают, словно у испуганных молодых верблюдов. Когда комиссия закончила работу, звеня кандалами, подгоняемые конным конвоем, мы вереницей потянулись обратно в тюрьму.
После допроса распространился слух о том, что якобы теперь оставят в тюрьме только самых опасных преступников, а всех остальных выпустят на волю.
Каждый день передаются самые немыслимые слухи, которым невозможно верить, слухи то удручающие, то радующие.
Все жаждут свободы.
Перед тюремными окнами все чаще появляются друзья, родственники, наши отцы, прибывшие из далекой степи.
Мы стараемся бодро кивнуть им, поздороваться с ними. Они отвечают с безмолвной, щемящей душу горечью. Иногда, при человечном надзирателе, нам удается перекинуться несколькими словами.
Один день уныло похож на другой. Время как бы замерло, остановилось. Играем в шахматы и шашки из сырого хлеба. Рассказываем о былом. Иногда пытаемся разыгрывать друг друга, чтобы убить время.