Терновая крепость
Шрифт:
— Подложу-ка я поленьев в костер, — сказал Кряж, протирая глаза. — Доброе утро, дядя Герге.
— Утро-то утро, но, думаю, солнце проглянет только к полудню. Матула ненамного ошибся, потому что и в десять часов нет-нет да еще наползала откуда-то тусклая пелена; она повисла на деревьях и кустах, и солнцу никак не удавалось смести ее серые клочья. Наконец светило набралось сил и залило заросли таким потоком тепла, что от ночной, холодной сырости не осталось и следа.
— Погодите, не спешите, — остановил Матула ребят, намеревавшихся погулять. — Рано еще.
Ребята уже собрались, позавтракали, и им не терпелось: ведь они подсчитывали не ленивые недели, не неторопливые, а стремительные часы, которые так же безрассудно бросаются в Лету вечности, как безумные самоубийцы с Цепного моста в Дунай.
— Жаль каждой минуты.
— Чего же жалеть? Если бы не уходило плохое, то как бы могло наступить хорошее? Пока вы наловите рыбу на обед, я отнесу вашу птицу, чтобы ее отослали в Будапешт. Дядя Иштван напишет письмо. А откладывать нельзя, иначе она протухнет.
— Спасибо, дядя Матула.
— Не за что. Ну, сейчас вы, пожалуй, можете идти.
Кряж так рьяно припустился по тропинке, словно к вечеру хотел быть уже в Будапеште — разумеется, со всем царством камышей, Матулой и Серкой.
Плотовщик задумчиво шел за ним.
— Куда ты мчишься, Кряж?
Кряж замедлил шаги, точно почувствовав, что от этого дня все равно не удастся получить больше того, что он может дать. Да и день оказался самым обыкновенным. Они ловили рыбу, потому что нужно было обедать. Потом побродили по окрестностям, потому что все же это был день прощания, однако горечи от предстоящего расставания они не чувствовали.
— Зимой, пожалуй, тут еще красивее, — сказал Плотовщик, осматриваясь по сторонам.
А Кряж решил, что он сам собирался сказать именно это, и тут же добавил:
— А потом, мы ведь сможем и переписываться!
Плотовщик недоуменно посмотрел на своего приятеля, который отвернулся и покраснел.
Дюла едва успел сдержать готовый вырваться наружу смех и наклонился, будто что-то отыскивая в траве, а когда справился с собой, сказал коротко:
— Конечно. Только, я думаю, родители Катицы.
— Я уже договорился с тетушкой Нанчи.
— Черт возьми!
— А Катица будет писать мне на твой адрес.
— Кряж, ты родился настоящим полководцем, но мама Пири будет вскрывать письма. Мама Пири, наверное, умерла бы, если бы не могла вскрывать письма. Тебе вряд ли этого хочется. Мои родители моих писем никогда не вскрывают, но мама Пири…
— А если я ее попрошу их не трогать?
— Она, конечно, пообещает.
— Так чего еще?
— Нет, Кряж, этого мало! Мама Пири подержит в кухне конверт над паром, распечатает, прочтет и снова заклеит.
— Кошмар!
— Тем не менее это так! Лучше пусть Катица будет адресовать письма Дюле Ладо, но на почтовый адрес Белы Пондораи. Тогда и твоя мама не вскроет конверт.
— Ты прав, и к тому же мама не знает, что письмо можно незаметно распечатать, подержав его над паром.
— Вот видишь! А теперь отнесем-ка рыбу к хижине и почистим, потому что вот-вот вернется дядя Герге. Давай я займусь рыбой, а
Кряж взял топор и ушел, а Плотовщик остался наедине с рыбами, а вернее, в обществе Серки, который в праздничном возбуждении устроился рядом с доской.
— Вот так, Серка, уезжаем мы, — сказал Дюла. — Будешь без нас скучать?
Серка влюбленными глазами смотрел на рыбу.
— Ты думаешь только о своем брюхе, всегда только о брюхе и думаешь.
Серка не стал отрицать этого. «Я голоден, — словно приговаривал он, помахивая коротким хвостом и косясь на своего долговязого друга. — Я уж и не припомню, когда еще был так голоден!»
Плотовщик быстро работал ножом, вспоминая, как он впервые чистил здесь рыбу, беспомощно и неумело. Он думал о том, что он и нож тогда держал совсем по-иному, не говоря уже о весле и удочках, вспомнил, как сгорел на солнце, и другие свои ошибки и промахи, порожденные незнанием и неумением. Теперь в его движениях и действиях была уверенность, сила и какое-то напряженное, радостное желание еще больше знать, уметь и делать. Какая радость с таким чувством сесть за школьную парту и смотреть на математические примеры, написанные на доске, так же, как на эту рыбу, на эту щуку, и решить задачу так же уверенно, как он вспарывает сейчас живот у рыбы, точно зная, как и зачем это делается!
«Господин учитель, я готов!»
В это мгновение нож замер в руках Дюлы: «Боже мой! Ведь теперь уже не Кендел будет хозяином у них в классе, а его жена! Интересно, снимет ли она свою шляпку-сковородку, когда войдет в класс? Чиллик наверняка так и зальется смехом. А я потом набью ему морду, если он попробует над ней смеяться».
Плотовщик уже встал мысленно на защиту своей учительницы, даже не подумав о том, что несколько месяцев назад он и в мыслях не отважился бы ударить грозного Быка!
Он не думал об этом, а чувствовал; чувства же в таких случаях бывают вернее и надежнее, чем робкие мысли.
И Лайош Дюла Ладо был прав. Это лето многому научило его, заставило повзрослеть, направило на верный путь, показало, как надо приспосабливаться к беспощадным законам природы. Когда он впервые появился в царстве камышей, он был тут чужаком, робким барашком в дикой степи; но солнце обожгло его, гроза омыла, град обтесал, а постоянная работа мышц его длинного, но изнеженного поначалу тела превратила его из барашка в волчонка. Поэтому и не было ничего удивительного в его намерении проучить Быка, если тот посмеет обидеть учительницу, да к тому же жену Кендела!
Тут мысли его оборвались, потому что он услышал громкое сопение Кряжа, тащившего для костра огромный сук.
— Я тащил целиком, — сказал Кряж, опуская сук на землю. — Разрублю тут. Пусть у дяди Герге останутся про запас дровишки.
— Это ты хорошо придумал. А я так решил: приготовлю уху сам. Старик придет, а обед уже готов.
Кряж озабоченно почесал в затылке.
— А ты сумеешь, Плотовщик?
— Вот увидишь!
— Тогда уже поздно будет!
— Давай-ка руби дрова, Кряж. Ручаюсь, что ты пальчики оближешь!