Терновая крепость
Шрифт:
— Вот такие дела, — нарушил молчание Матула, но не стал уточнять, каки «же они «такие». Ведь говорить об этом бессмысленно, потому что такими они были и будут до тех пор, пока в мире будет существовать первая юная любовь…
Потом они снова молча сидели и ждали, когда совсем наступит вечер. Туман стал более плотным, но затем вдруг начал редеть, словно пожирая своими влажными парами свое же собственное ленивое существо.
— Пойду подложу дров в костер, а то мы уже и друг друга не видим, — сказал Плотовщик, вставая.
В этот вечер костер сначала дал о себе знать запахом, а потом уже светом. Дым выползал из-под сырых веток так медленно, словно стыдился своей бескрылости, и только тогда начал подниматься, когда языки пламени подбросили высоко вверх дымчатую пелену, в которой они родились. Пламя стало разгонять и туман, образовав большую дыру в мягком пологе испарений. Сырые дрова шипели, иногда даже жалобно стонали, как муха, попавшая в тенета паука; и, пока дрова в костре не превратились в тлеющие угольки, перед дверью хижины проносились сияющие воспоминания о лете.
— Что ж, — поскреб подбородок Матула, — сейчас и не грех перекусить.
Кряж вынес известную нам столовую доску, Плотовщик накрыл на стол, Матула поджарил сало, и, когда горечь расставания была развеяна беспечной бабкой-сытостью, Кряж вспомнил, что в Индии нет снега и что там вообще не знают, что такое зима.
— А чего ж тут хорошего? — проговорил Матула. — Ничего хорошего в этом нет. Разве можно радоваться, если у тебя всегда будет набит живот? Или, к примеру, у тебя всегда новая одежда, или солнце станет светить днем и ночью, круглый год? Чего ж тут хорошего?
— Дядя пишет, что дожди там когда начинаются, так льют целый месяц подряд. А снега не бывает.
— Ну вот видишь! Только, наверно, тамошние жители и привыкли к этому…
— Н-да, а вообще-то… я сколько раз уже говорил, Дюла, твоему дяде Иштвану: здесь надо бы саманный домик поставить. Обошелся бы он ни во что, зато на рождество мы могли бы здесь жить, как князья.
— Я скажу ему, дядя Герге, — пообещал Плотовщик. — Скажу и возьму с него слово, не то он забудет.
— Умно сказано, а то мне он вот уже двадцать лет кряду обещает и все откладывает с года на год. Хотя в хозяйстве найдутся и старая дверь, и лишние окна, а я бы смастерил три лежака. Три, и не больше, потому, как мы уже сжились.
Ребята ничего не ответили, но за этим кратким утверждением Матулы они чувствовали нечто гораздо большее. «Мы уже сжились», — сказал старик, а ребята ощущали за этими словами, что они не просто сжились, но уже многому научились, многое умеют и не только смотрят, но и видят, не только слышат, но и понимают, не только наблюдают за явлениями и вещами, но и постигают их. Они чувствовали также, что все их раскрывающееся существо наполнено уважением к действительности и любовью к природе. Они выросли, окрепли и сейчас уже не только приемлют непреходящее, суровое сияние действительности, но и стремятся к нему, как к свету.
Теперь действительность означала прощание, но в то же время она означала и надежду на поездку сюда на рождественские праздники. Ради этого нужно было трудиться, даже бороться за это, но ведь действительность создается человеческой волей.
— Не беда, если мы приедем домой немного раньше, — сказал Плотовщик. — Нужно взяться за математику, да и другие дела есть.
— Да уж. — вздохнул Кряж. — Конечно, надо! Придется попросить Янду. Я уж лучше готов терпеть его зазнайство. А эти пропорции и прочие премудрости! Представляешь, бедняга Ацел все лето только и делал, что их долбил. Как бы опять не заболел.
— Кряж, замолчи! Я ложусь спать.
— Да и то пора, — сказал Матула. — Я подброшу в огонь дровишек, а вы ложитесь и тогда, если будет охота, можете еще поговорить.
Толстые поленья придавили языки пламени, и вокруг тлеющих углей стал все больше и больше сгущаться мрак. Ребята уже не разговаривали. Мысли замедлили свой полет, тихонько сложили крылья и уступили место сну, который тотчас же смежил ребятам глаза.
Перед хижиной тихо курился костер, и бескрайнее царство камыша было спокойно, как надежда на завтрашний рассвет.
Туман висел всю ночь. Костер полегоньку тлел, а когда над ним взметывалось пламя, оно сердито шипело и вновь пряталось под поленья. В камышах царило безмолвие. Многие птицы уже улетели в теплые края.
На высоком берегу над невидимой рекой, под вековыми деревьями, в маленькой бухточке, где была привязана лодка, и над развалинами Терновой крепости Тьма и Тишина созерцали ход Времени. Потом тьма стала редеть, а тишина сохранилась, только с деревьев падали крупные капли — дети тумана, а в камышах они скатывались со стеблей и исчезали в черной воде болота.
Похолодало, но ветра не было. Серка зевал так, что казалось, его нижняя челюсть вот-вот отвалится, — в этой зевоте заключалось все его презрение к сырой, как губка, погоде. Однако на Серку никто не обращал внимания, и, наверно, никто, кроме него, так отчетливо не чувствовал, что этой ночью изменится все: и отныне, сколько бы ни светило и ни грело солнце, ни сияло голубизной небо, в этом году уже не завязаться цветку и не зародиться уже больше ничему в щедрых недрах лета. То, что уродится, будет уже плодом или гостем осени — цветок ли, птица ли, человек ли.
Это чувствовал Серка и вздрагивал, потому что туман заполз даже в одежду пса, которую нельзя снять. И так Серка мерз и от скуки снова принялся зевать, на этот раз громко лязгая зубами, на что Матула, проснувшись и сообразив, в чем дело, сказал тихо:
— Ну лезь сюда, если мерзнешь.
Серка тут же забыл все свои горести и сразу же растянулся под боком у старика.
— А ты весь вымок, оказывается.
Серка, истины ради, помахал своим коротким хвостом, как бы желая сказать: «Но ведь наступает утро».