Терпеливый снайпер
Шрифт:
– Я здесь одиннадцать месяцев, – сообщил он сухо. – И ее этот мир не касается. Она даже не понимает, чем я занимаюсь.
– Как же тебе удалось ее…
Моя дерзость его вроде бы не задела.
– Она включена в этот город, – только и сказал он. – Досталась мне вместе со всем кварталом.
Потом, чуть помолчав, показал на кипу листов:
– Позировала мне.
– Она красивая, конечно. – Я посмотрела на рисунки: но то были всего лишь абстрактные линии, не складывавшиеся в образ и форму. Цветовые пятна. Никакого отношения к женщине, которую я видела в квартире, они не имели. – Может быть, немного… э-э… несовременная.
– Что есть, то есть, –
– И это все?
Все, что таилось в его молчании, я читала так же легко, как если бы оно было начертано на стене.
– Тебя ведь это и привлекает, так? Это особая разновидность снобизма. Продемонстрировать самому себе, что лишен самоупоения, а? Так миллионер, который может купить себе «Ягуар», предпочитает ездить на «Гольфе». Непритязательный, по-своему даже аскетичный снайпер в засаде…
Он нахмурился. Потом обеими руками сделал такое движение, будто отсекал все, чего не вместили стены гаража.
– Тебя это не касается, – сказал он.
– Я хочу понять, прежде чем…
– Прежде чем что? – Он взглянул пронизывающе.
– Прежде чем решу, как с тобой быть.
Он грубо расхохотался.
– Я-то думал, как со мной быть, мне и решать.
– У каждого из нас карта в рукаве.
Он еще некоторое время смотрел на меня так, словно мой ответ показался ему чересчур туманным.
– Чем ты живешь, Снайпер?
Он пожал плечами:
– Делаю работы и продаю.
– Подписываешь своим именем?
– Да нет, конечно. Делаю обложки для CD, эскизы татуировок, кастомизирую готовое платье… Вместе с горбунчиками декорирую лавки. Кручусь, одним словом.
– И тебя это устраивает? Ты живешь в желанном мире?
Он рассмеялся как-то странновато. Потом взял пачку сигарет со стола, густо засыпанного окурками, достал одну и закурил.
– Люди склонны верить, что искусство делает мир лучше, людей – счастливей. А жизнь – сносной. И все это брехня. – Он показал на статую Давида в маске мексиканского борца. – Древние греки определили гармонию и красоту, импрессионисты разъяли свет на составляющие, футуристы зафиксировали движение, Пикассо создал синтез множественности… А теперь искусство нас…
Он остановился, подыскивая слово.
– Оглупляет? – подсказала я.
Он благодарно кивнул.
– Даже улечься в ванну и там заснуть считается художественным опытом. Показательна история с Мариной Абрамович [51] , которая три года назад в Нью-Йорке уселась за стол, а на пустой стул перед ней садились посетители. Художница сидела совершенно неподвижно и молча, и это продолжалось в течение семи с половиной часов каждый день до тех пор, пока была открыта выставка.
51
Марина Абрамович (р. 1946) – сербская художница-перфомансистка.
И вспомни, сколько кретинов начинали рыдать или испытывали духовное просветление, присев напротив нее… Или вот тебе другой пример – Бойс [52] и его «Как объяснять картины мертвому зайцу». Слыхала о таком?
– Ну разумеется. Он сидел на стуле в Дюссельдорфской галерее, вымазав лицо и голову медом, а в руках держал дохлого зверька и не сводил с него глаз. Ты об этом?
– Он говорил, что хотел показать, с одной стороны, как трудно объяснить современное искусство, а с другой – что у животных интуиция развита лучше, чем у людей. Время от времени поднимался, проходил по залу, останавливался перед полотнами и шептал что-то зайцу на ухо. А что – никто не слышал. И так три часа кряду. Публика, само собой, была в восторге. – Он раздавил сигарету в пустой банке из-под кока-колы и уставился на меня с неким вызовом – дескать, я все сказал. Но потом прибавил: – Даже уличное искусство чиновники умудрились превратить в «тематический парк». И их идиотская концепция соучастия в творчестве, хоть и выглядит корректно в социальном плане, выродилась просто в еще одно развлечение вроде прыжков с «тарзанкой»… В мерзкий аттракцион. А я стараюсь показать, что развлечением тут и не пахнет. И что порой это занятие стоит жизни.
52
Йозеф Бойс (1921–1986) – немецкий художник, скульптор, перформансист, просветитель, теоретик постмодернизма.
– Блюю на ваше грязное сердце, – процитировала я.
Явно польщенный, он снова расхохотался. В этот миг я спросила себя, в какой мере Снайпер наделен юмором и чем отличается этот самый юмор от жесткой изощренной язвительности. А может быть, все мы – почтеннейшая публика, к которой он не испытывал ни малейшего почтения, – просто приписываем ему это остроумие. На собственный страх и риск. Видим в нем то же, что посетители галерей – в пустом стуле Абрамович или дохлом зайце Бойса.
– С незапамятных времен художники использовали инструменты, моторы… – сказал он. – Греция – гармонию и красоту, Возрождение – правила и разумность пропорций… Я же применяю кислоту. В переносном, конечно, смысле. Или не вполне переносном. Это как плеснуть кислотой в лицо какой-нибудь самодовольной дуре.
– Даже тем, кто гибнет из-за своей преданности?
Он и глазом не моргнул.
– Даже и тем. В наши дни каждый тщится провозгласить себя художником – причем совершенно безнаказанно. А ведь это звание надо заслужить. И заплатить за него надо.
Я устало вздохнула. Все так, все так. Заплатить… Но даже мой собеседник не мог представить себе, сколько именно заплатить и за что именно. Однако этот разговор я уже не хотела поддерживать. Для такого нужна была ночь.
– Значит, отказываешься? – вернулась я к предмету беседы.
Он развел руками.
– Да, наверно, это нелегко понять… Ты ведь сама себя спрашиваешь, на сколько еще меня хватит и когда же я приму твою игру… Твою или еще чью-то.
– Когда снимешь маску, как сказал Крот.
Он улыбнулся – и, похоже, искренне. Так улыбаются отрадному воспоминанию.
– Старина Крот… Ты что, и до него добралась со своими расспросами?
– Выведала, надо сказать, немного.
– И он способен говорить о нас? Мы ведь с ним разошлись довольно резко…
– Тем не менее. Ты сам знаешь – люди хранят тебе какую-то странную верность. Никогда не задавался вопросом, почему это происходит?
– Может быть, потому, что я – настоящий. И люди это чувствуют.
Я намеренно не скрыла скептической гримасы.
– Крот сомневается. Насчет того, что ты – настоящий.
– Может, он всего лишь ищет оправдание самому себе?
– Может, и так.
Я очень медленно стала приподнимать руку. Снайпер следил за этим движением, мысленно спрашивая себя, чем оно завершится.
– Предлагаю договор, достойный тебя, – сказала я.
В его глазах вновь мелькнуло настороженное недоверие. Бдительность снайпера на открытой позиции.