Терракотовые сестры

Коротич Мила

– Да, это она, – закивал он головой, – она точно. Я узнал ее, она… Больно, больно глазам! Вышла черная из белого! Несет красное. За ней посылал дэв, что мучает, – слезы потекли по лицу вещавшего. Стало видно, что он нездоров. Задрожали его губы, пальцы рук неестественно выгнулись.

– Тише, тише, сын мой, – большой старик обнял больного. Тот еле сдерживал стоны. – Если это она, то сегодня ты станешь здоров и молод, как прежде. Позовите скорее музыканта, – приказал он куда-то в сторону, сжимая сына в объятиях. Тот уже бился в конвульсиях, лицо его побелело, и кровавая пена шла изо рта.

Как младенца передал старик обезображенного судорогами сына кому-то на руки. А тот уже выл нечеловеческим голосом.

Крики одержимого раздавались еще некоторое время, но на фоне их послышалась музыка, кто-то заиграл на дутаре. Потом к струнным присоединилась флейта, а затем гортанный мужской голос стал выводить прихотливую мелодию о победах и доблестях. Но вопли не становились тише. И лишь когда невидимый певец заговорил нараспев о чем-то простом, словно убаюкивая раскричавшегося в беспокойном сне младенца, на убыль пошли и жуткие завывания. Не слышно толком, что поется, лишь слова отдельные об одиноком дереве, о птицах на ветвях, о слезах и усталости.

Маше больно было видеть старика, прячущего лицо в ладонях. Такое горе исходило от белой фигуры, что можно только молча сопереживать! Она никогда не знала своего отца, не видела мужских слез, и потому скорбь старика поразила ее в самое сердце. Не осознавая, что делает и какие будут последствия, она бросилась к нему и связанными руками дотронулась до ссутулившегося плеча. Но тот вздрогнул, резко выпрямился и, схватив девушку за запястье, отдернул. Перед Казаковой стоял восточный владыка, которому не нужна жалость какой-то пленной девки. Секунду он смотрел на Машу, рассматривая не ее, а соляные бусы на девичьей шее, а потом бросил ее на ковры и развернулся к выходу.

– Мать Цаган, я знаю, что ты здесь, хоть и не вижу тебя, – заговорил он, – приготовь дерзкую к свадебному обряду. На закате пусть будет готова, а если выживет, на рассвете я выдам ее за сына по-настоящему!

И завеса входа резко закрылась за ним. Женщина в белом тут же отделилась от стены и подошла к Маше. Тоска читалась и на ее лице. Не скрывал грусти ни разрез глаз, ни степной загар, ни платок-невидимка.

– Я отвечу на три вопроса, невеста, – произнесла она. – Только на три. Спрашивай правильно и действительно важное.

Не теряя времени, мать Цаган достала из складок одежды несколько коробков и разложила их перед Машей. Пока та хлопала глазами, пытаясь сообразить, что именно стоит спрашивать в условиях жесткого цейтнота, женщина смешивала в одной ей известной пропорции травы и разноцветные порошки из коробок в большой белой фарфоровой чаше.

Маша рискнула первым вопросом:

– Что за беда у вас тут случилась? Мать Цаган, вы только подробно все расскажите, чтобы мне больше глупых вопросов не задавать. До вечера еще далеко, и спешить мне некуда. Сбежать, видимо, тоже. – Девушка уселась по-турецки на белой кошме и демонстративно потрясла связанными руками. – Так что я не тороплюсь и слушаю внимательно, уважаемая.

Казакова улыбнулась своей профессиональной журналистской улыбкой: после такой обычно не раскалывались только профессиональные разведчики.

Мать Цаган ни на секунду не переставала растирать свои снадобья, и девушка уже подумала, что ответа не дождется, но ошиблась.

– Мудрый старейшина, чьи решения справедливы, как солнце, да сильный шаман, яркий, как луна, чьи камлания слышит небо, – вот и все, что нужно роду, чтобы процветать. Тридцать лет назад по воле небесных хозяев два этих светила сошлись в одной семье нашего племени. Единственный сын старейшины стал преемником шамана и превзошел его уже в детском возрасте. Никогда еще наше племя не знало благополучия. Мы издревле жили на горе Богдо, слушая песни ее пещер и довольствуясь тем, что давала нам степь и добыча соли. Наша соль, белая, как лед, была на столах всех уважаемых людей, от Поднебесной и Хиндустана до Земель белых

людей, на которых ты похожа. Степь тоже была добра к нам, но сейчас все изменилось, и мой народ исчезает очень быстро. За пределами солончака недавно появился злой дух. Этот злой дэв не дает нам спуститься с горы и выйти к Большому пути, чтобы продать купцам соль. Он не пускает наших пастухов за соляное озеро, чтоб стада нашли свежей травы, и отгоняет дичь от охотничьих пределов. Он препятствует купцам прийти к условленному месту торга. И никакими жертвами и обрядами мы не можем задобрить его. Соль защищает нас, но за пределами соленых берегов каждого из моих соплеменников поджидает смерть. Смотри в огонь! – И белая женщина бросила щепоть снадобий в холодный белый очаг в центре юрты. Белый огонь тут же ярко вспыхнул, как фотовспышка, рассыпавшись на сотни маленьких искр, таких же ослепительно ярких, и Маша осознала, что знает, как все было.

Словно только что закрылся перед ней фотоархив, где каждая искра – цветная картинка из жизни. Вот давсны – соляной народ – в расцвете. Их юрты богато изукрашены, а табуны многочисленны. Их женщины веселы, их руки нежные, как лепестки лотоса, и простые белые одежды на каждый день вышиваются серебром. Стрелы мужчины делают из серебра. А упряжь коней – на серебряных кольцах. Вот караваны купцов из разных стран отдают менялам-давснам за чистую, как лед, соль и шелк, и меха, и железо, и пряности, а дети давснов не едят хлеба, не намазав его маслом и медом, а игрушками им самоцветные камни. И никто не ходит босой в становище на горе Богдо.

Нет в итильской степи невест красивее белых дев давсн, и нет жениха почетнее, чем парень из соляных кибиток.

Вот вождь и старейшина со своим сыном, красивым десятилетним мальчиком, сидят у семейного казана. В волосы мальчика вплетены яркие ленты и резные амулеты. Мальчик ударяет в большой шаманский бубен, и дым от костра поднимается вверх узорчатой вязью, а в казане закипает молочный соленый чай, и щедро черпает большой пиалой из дорогого поднебесного фарфора отец мальчика-шамана сытный напиток. И нет в племени больных и немощных, ибо силу дает намоленный чай, настоянный на мудрости отца и силе сына.

Вот приходят к белым юртам шаманы других племен, и камлания длятся всю ночь. И взлетают веселые искры костров, а взрослые служители духов восхищены силой мальчика из племени соли. Два десятка лет мудрость предков и сила духов весенними цветами устилали жизненную степь племени давсн.

Совсем не такими увидела Маша людей, взявших ее в плен. Да, всадники были сильными, но ветхий запах шел от ковра, в котором привезли пленницу. А мех треухов совсем не сиял на солнце.

Но вот черный туман ползет по степи и щупальца его тянутся к становищу. Ушли пастухи на весенние пастбища, и завязли копыта коней их в тонкой черной паутине мертвого тумана. Нет больше молока у кобылиц, и хворь подтачивает их хребты. Потом на стада нападают разбойники, и серебряных стрел табунщиков-давснов не хватает, чтобы отстоять своих. В семь раз уменьшилось стадо, вернувшееся к соленому озеру.

На копытах едва живых коней принесли черный туман к соленому озеру. Спасла соль своих людей – не идет злой дух по соляным торосам, прячет, обжигаясь, свои черные путы. Соль стала для них ловушкой. Не могли покинуть люди своего убежища – мертвыми падали, ступив на почерневшую от злого тумана степь. Много храбрых юношей и хитроумных мужей пыталось перейти соленое озеро, чтобы дойти до торговых путей. Но никто не вернулся.

Голод стал у порога каждой юрты, ибо как ни дорого ее убранство, а нельзя сварить похлебку из бирюзовых бусин, не заваришь чай из серебряных подвесок, не накормишь детей солью, когда просят хлеба. Под нож шли и без того поредевшие стада, а черный туман и белая соль зажали людей в смертельных тисках.