Терракотовые сестры
Шрифт:
Взял молодой шаман, сын старейшины, свой бубен, разжег костер и бросил в огонь лопатку не родившегося еще ягненка. Черной паутиной трещин покрылась она, и увидел молодой шаман, единственный сын старейшины, как опутывает сеть проклятия его селение. И восемь черных стрел проступили сквозь трещины.
Сбил тогда шаман ночную птицу и заглянул в ее зрачки: истоки волшбы увидел в развалинах Мертвого города. Восемь перьев жертвенной птицы упали кругом, как стрелы. Три дня приходил в себя молодой шаман.
Достал тогда молодой шаман красных сушеных грибов, выменянных на бурдюк чистейшей соли, и смешал со степными травами, соленой водой, пеплом пряди
Семь дней не было молодого шамана. А вернулся он совсем седой и велел всему племени не есть и не пить ничего, кроме молока кобылиц, пока он не вернется.
– Я видел лицо дэва, который губит наш народ, – сказал молодой шаман на собрании племени. И ушел к Мертвому городу.
Когда прапрадед шамана был еще младенцем, Мертвый город уже стоял в руинах. Только стоны и завывания неупокоенных душ, убитых на пороге своих домов, слышались при ясной луне. Большой город разрушили дикие племена, шедшие с заката на восход, когда вел их завоеватель с мелом в руках. Не пощадили никого, ни воинов, ни торговцев. И старики рассказывали, что степь плакала, когда горела ее столица.
Но время, как мать, лечит любые раны. Успокоились души за сотни годов, сама степь укрыла их, а мирные жертвы шаманов усыпили. Шрамом на теле степи остались развалины города. Даже дикий зверь обходил то место, чтобы не тревожить уснувших. Но именно там появился злой дэв. И растревожив сон, подчинил всех себе. И нашел в Мертвом городе сердце – разрушенный храм, и на алтаре поставил свой знак, и черный туман пополз из-под камней по степи, к белому племени.
Дальше в сознании Маши всплывали уже не застывшие картинки, а видение, напугавшее своей полнотой и простой жестокостью. Закаленные телевидением и журналистской практикой, мозги ее тем не менее вскипели, увидев битву шамана с дэвом. И там же, в потоке видений, всплыло и имя: Кайно.
Внутренним взором девушка видела, как пробирается молодой человек в одеждах, вывернутых наизнанку, по камням, бывшим когда-то жилищами. Видела все его глазами и чувствовала тяжесть кожаных мешков на плечах человека. Соль, дрова и жертва – усыпленный баран – на его сильных плечах.
Восемь пар обуви надеты на шамане, и каждая – из просоленной кожи, чтоб ступать по проклятой земле. И каждая проложена солью. А потому тяжка поступь шамана. Но надо спешить, пока солнце сияет – ночью еще сильней темные силы.
Особым чутьем своим находит он сердце города – круглый зал со множеством лестниц, и смело вступает на раскрошенные плиты. Жесткой черной травой, колючей, как рог чилима, и высокой, как ковыль, поросли камни. С черных колосьев осыпается черное семя, распадаясь в прах, и ветер несет его по степи: вот источник черного тумана. Обжигает туман, оседает язвой на коже, если заденешь черный стебель. А в центре зала большой камень. Восемь стрел, летящих во все стороны света, – знак дэва, виденный в волшебном сне.
– Он сделал все, что мог, – выйдя из транса, заговорила Казакова, – но он ошибся, мать Цаган, дэву Кайно не нужны жертвы животных. И зол он на давснов, потому что… потому что… не совсем поняла, но как-то он с солью связан был, пока не умер… И хочет он отомстить или успокоиться. Сам не поймет, и не кровь животных нужна ему, а…. Женская?
– Это второй вопрос, – остановила поток слов старица в белом. – Не ошибся мой зять, когда сказал, что ты нужна ему. Ему и тому, кто сидит в нем. Тому, чье имя назвала ты без
– Твоему зятю? – оторопело спросила Казакова и прикусила язык. Да поздно, ведь она только что задала третий вопрос.
Степнячка тоже умела считать. Но заговорила, рассказав дальше сама:
– Оба ответа – да. Мой зять вернулся, состарившись на сорок лет за четыре дня. И почти сразу впал в черный сон. Ты видела его куски. В минуты просветления он говорил как ты. И по обрывкам фраз стало понятно, что за жертва нужна злому дэву. У нас почти не осталось женщин, девочка. Моя дочь, жена нашего шамана, сама ушла в Мертвый город, когда сложила слова любимого мужа одно к другому, как бусы в ожерелье. Надеялась, что спасет. Но напрасно. А теперь я все больше уверяюсь, что ты успокоишь дэва. Быстро соображаешь.
Казакова растерялась. И вопросы уже задавать нельзя, и жертвенным бараном стать не хочется, и что дальше будет, вроде понятно, но как-то не верится. В нашем двадцатом веке – и вдруг такое мракобесие! Хотя в нашем ли? В двадцатом ли? Ответ, похоже, будет «нет» на оба вопроса…
– Ты спросить могла бы, что с тобой будет, чужачка. Но не спросила, не успела. Я так скажу. В Мертвом городе будет свадьба у тебя с моим зятем. Всем стойбищем провожать к жениху тебя будем. И выйдет из него злой дух и вернет племени нашему мир. Он сам так сказал. Ты вышла черная из белого, несла красное.
«Это она про помидоры в сумке? Или про мое красное бикини?» – ошалела Маша.
– Видишь сквозь огонь, узнала имя дэва сама. Даже наш шаман не знал его, а ты вот так запросто… Ублажи духа как следует и спаси нас всех. Выживешь – роди мне внучку… А пока смирись и потерпи. – И Цаган достала большой белый нож-скребок. Волосы зашевелились на голове у девушки. – Надо удалить все волосы на теле, по обычаю.
И цепкие сильные руки рванули рубаху с плеч Казаковой.
Когда красное солнце коснулось горизонта, а длинные грустные тени подобрались к порогу белой юрты, Маша, опоенная снадобьями и пришибленная нереальной реальностью, сидела в праздничной кибитке, в богатом свадебном наряде, собранном по принципу новогодней елки, а вокруг шумело стойбище. Руки и ноги «невесты» были предусмотрительно связаны белым шнуром, так как трижды за четыре часа она пыталась сбежать. По причине резвости казаковской мать Цаган не вышла провожать девушку: синяк под глазом не скрывал даже плат-невидимка. Рот невесте шамана тоже туго стянули белой повязкой. На всякий случай.
Мария плохо представляла себе, какой бывает степная свадьба, и сейчас она тоже далеко не все могла рассмотреть, накрытая с головой полупрозрачным покрывалом, утяжеленным на концах серебряными подвесками. Но даже то, что различалось, не вызывало веселья. Наверное, потому, что все знали, куда идет невеста, и уже не первый раз провожали девушку из белой кибитки у подножия горы. В последний путь. А ведь надо было еще и делать вид, что празднуется свадьба.
Веселья не было в глазах домбристки, и пальцы ее иногда заплетались в струнах. «От голода», – почему-то решила Казакова. В племени все действительно выглядели исхудавшими и осунувшимися. Дети не сновали, как обычно, а едва выглядывали из пологов. Совсем не походили они на тех черноглазых шустрых сорванцов, которые облепили девушку в поселке, когда она искала дорогу к озеру. Маша во время второго побега рискнула предложить попавшемуся ей на пути мальцу так вожделенные в поселке сто рублей, но тот только завизжал и позвал отца. Разноцветная бумажка улетела куда-то по ветру.